Сергей Волков - Пасынок судьбы. Искатели
Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула - и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.
Я еще час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан. Он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне - что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.
- Вы родственник? - спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.
- Друг детства… - растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.
- Вашего друга больше нет… Примите соболезнования… Если вам не трудно - пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать…
В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.
- Доктор! - язык еле ворочался у меня во рту: - Можно, я посмотрю… Прощусь… Попрощаюсь…
- Да, конечно… Потом я жду вас у себя…
Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас…
Кажется, мне стало плохо - в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувство.
- Вам лучше? - врач, довольно молодой человек в очках, наклонился и с тревогой заглянул мне в глаза.
- Да, спасибо… Извините.
- Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя…
Он достал из сейфа ополовиненную бутылку «Ахтамара», налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.
- Вы знаете, что ваш друг умер от яда? - врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.
- Как… От какого яда?
- Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервнопаралитиков и при этом сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас.
Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами… Меньше знаешь - крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия… Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!
- Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? - в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого…
- Это были не вилы. У вил зубья круглые, а там пользовались чем-то плоским, заточенным с обеих сторон… Кинжалом, что ли… В общем, я вас предупредил. До свидания…
Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку… Остальное - подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его - нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым оказалась смазана гигантская вилка! Никакой не кинжал, конечно, это была… острога! Вот что это было! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка…
Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил в круглосуточном магазине бутылку дешевого коньяка, дома выпил ее в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон…
* * *
Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего мне дался разговор с его матерью, маленькой седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я еще из Москвы звонил ей с трагическим известием: «Я так и знала…».
Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках…
Когда я через несколько дней вернулся домой, шок от случившегося уже прошел, и пришла пора исполнить последнюю волю моего так нелепо погибшего друга.
* * *
Снова субботнее утро. Но уже некому звонить в семь сорок утра в мою дверь, предлагать «п-полпинты ш-шнапса», будить и тормошить меня, тащить гулять по Москве… Эх, Николенька, Николенька… Что же все-таки с тобой приключилось, какая тварь подкараулила тебя той ночью? Почему я, трижды дурак, не выпытал у тебя это? Э-эх…
Рюкзак, лыжи и черный целлофановый мешок так и лежали там, куда их бросил Николенька. В суматохе последних дней я просто забыл о них. Сперва я занялся рюкзаком. На кухонный стол легли две тетради в клеенчатых обложках, пластмассовая коробка с дискетами, геологический компас, тяжелый большой нож в кожаных ножнах, прибор GPS, несессер со всякими нитками-иголками, коробка с рыболовными снастями, пакет с резиновыми перчатками, мешочек с кисточками, какими-то скребками и лопаточками.
Наконец с самого дна рюкзака я достал довольно большой увесистый квадратный предмет, завернутый в такую же куртку, что и у Николеньки.
Чтение тетрадей я отложил на вечер и решительно взялся разворачивать, судя по всему, ту самую страшную коробку, но вспомнил предостережение умирающего друга, и отложил опасный сверток в сторону.
В углу комнаты стояли лыжи. Я размотал брезент, в который они были завернуты, но это оказались вовсе не лыжи, а металлоискатель - щуп, рамка, наушники, маленький переносной аккумулятор…
В полной растерянности я пошел на кухню курить, и по дороге мой взгляд упал на тот самый злосчастный целлофановый мешок, так и валяющийся в углу прихожей. Я присел перед ним и заглянул внутрь. Мать честная! Мешок был набит деньгами! Тугие пачки зелененьких пятидесятидолларовых купюр, перетянутые аптечными резинками. Значит, Николенька все же преступник! И занимался он нелегальной продажей оружия и амуниции - вот откуда металлоискатель!
Я вспомнил его фразу: «Мне кое-что причитается!». Ничего себе - должок! Интересно, сколько же здесь?
Я на всякий случай запер входную дверь еще и на шпингалет, высыпал деньги на пол и пересчитал. Пятьдесят тонких пачек по тысяче в каждой. Пятьдесят тысяч долларов! Ничего себе состояньице! Царский подарок сделал мне Николенька, что и говорить. Куда же их девать? Под ванну? На антресоли? Под кровать?…
Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки, и мне стало противно. Я, Сергей Воронцов, сижу на полу в коридоре с дрожащими руками над кучей денег, из-за которых, возможно, убили моего друга! Я сгреб доллары обратно в мешок и зашвырнул в пустующую тумбочку для обуви. Не возьму! Ни копейки, или как там у них - ни цента! Перешлю в фонд какого-нибудь детского дома или на счет помощи беженцам - хоть спать буду спокойно!
Вечером я сел за Николенькины тетради. Я ожидал, что это будут археологические дневники, отчеты о раскопках, но все оказалось иначе.
Уже на первой странице в глаза мне бросились строчки: «У меня такое ощущение, что я уже много раз жил здесь, жил на этой Земле, жил и умирал на ней - но всегда ли за нее?
Это меня, дружинника князя киевского Игоря, прозванного Старым, нашла древлянская охотничья стрела, когда я уже изготовился завалить в стожок на окраине Искоростеня понравившуюся мне молодку…
Это я, княжий гонец, привез Ингвару Ингваревичу шелковый платок с латинскими письменами и видел, как обрадовался князь, как писал он ответ, и, велев не медлить, отправил меня обратно на Волынь, где стояло при тамошнем княжьем дворе папское посольство. Но пластуны - лазутчики смоленского князя оказались проворнее меня, и письмо с согласием князя встрять в европейскую замятню на стороне гвельфов против гибеллинов попало не в те руки, а за Волгой уже лязгали китайской и хорезмийской сталью тумены Бату - хана. Впрочем, я об этом так и не узнал, убитый ударом кистеня в приокском осиннике…
Это я стоял вторым от края в первом ряду Большого полка на блистающей росой траве Куликова поля и трясся от утреннего холодка, а может - оттого, что за рассветной дымкой все яснее виднелись бунчуки Мамаевых сотен.
Одетый в холстину, с охотничьей рогатиной и плетенным из лозы щитом, должен был я и тысячи таких, как я, до поры прикрыть собой, спрятать стальной кулак боярской латной конницы. Закованных в сталь татарской стрелой не возьмешь, однако арканом татары рыцарей с коней дергали, как моркову из грядки. И Боброк год по кузням сидел, придумывая с умельцами новый, русский доспех - пластины, чешуя, мисюра двойная, личина на переду, даже сапоги стальные. Легок доспех и крепок. Удар держит, как панцирь литой, а рубиться в нем сподручно, что голому - хватко и вертко.
