Андрей Воронин - Филин
– Оно, конечно.., оно понятно, он в памяти, он в сердцах друзей и родственников, но уже не сможет ни выпить, ни закурить, бабу обнять не сможет… – о выпивке, курении и бабах Михалыч говорил очень жалостливо, и Герману показалось, что из глаз старика вот-вот покатятся скупые мужские слезы.
Но мастер плакать не стал. Он повернулся к заказчику и показал тому широкие мозолистые ладони.
– Пора и окончательный расчет произвести, а?
– Да-да, сейчас, – дрогнувшим голосом произнес Герман.
Он поднял портфель, открыл его, заглянул вовнутрь и вытащил две стодолларовые банкноты.
– Надеюсь, этого за работу хватит?
– Как раз, – улыбнулся Михалыч, бережно принимая деньги и теребя их в пальцах. Деньги хрустели, и этот хруст был для ушей Михалыча слаще любых слов, самых нежных и ласковых, слаще, чем смех ребенка. Деньги он спрятал в задний карман брюк и долго возился, пытаясь заскорузлыми, грубыми пальцами застегнуть маленькую пуговицу. – Забирать когда будете?
Герман взглянул на часы:
– Прямо сейчас, наверное, и заберу, – он заспешил к выходу.
Старик его остановил у выхода, заглянул в глаза:
– Ну как, довольны? Михалыч свое дело знает, любую работу на пять с плюсом выполнит. Ни сучка ни задоринки, как говорится, комар носа не подточит.
– Доволен, доволен, – буркнул Герман, торопясь к железным воротам, за которыми уже стоял микроавтобус и топтались три здоровых небритых мужика.
Лишь только они завидели Германа, на их лицах появились улыбки. Герман не стал здороваться с мужчинами за руку, он их осмотрел, потом полюбовался автомобилем – помятым, проржавевшим микроавтобусом.
– На этой таратайке везти собрались?
– Довезем, довезем, не волнуйтесь! – сказал тот, кому принадлежал «Фольксваген».
– Тогда, братцы, вперед. Пойдемте, покажу.
Мужчины втроем вынесли надгробную плиту из мастерской, загнали во двор микроавтобус, бережно погрузили ее. Грузили так, словно это был гроб с покойником. А затем автобус и черная «Волга» поехали прочь от железных ворот, бетонного забора и витиеватой надписи: «Памятники. Надгробия. Кресты – быстро и качественно».
* * *Ровно в шесть часов вечера Герман Богатырев уже вернулся в Москву. Его щеки пылали румянцем, глаза задорно блестели, редкие волосы были растрепаны, как у каждого горожанина, в кои-то веки побывавшего за городом и надышавшегося свежим воздухом. На толстых подошвах черных ботинок кое-где виднелись комочки земли, а в шнурке правого застряла сухая сосновая иголка.
Герман взглянул на обувь, и тут же лицо его стало напряженным. Он взял кусок салфетки, плюнул на нее, тщательно протер вначале левый, затем правый башмак. Выдернул иголку из-под шнурка, помял ее в пальцах, превратив в клубочек, брезгливо оттолкнул его от себя, как отбрасывают жвачку, боясь, что она приклеится к ногтю. В половине седьмого его «Волга» уже стояла за перекрестком напротив булочной.
Марина Измайлова появилась неожиданно. Она шла понурив голову, в руках несла цветы – восемь пунцовых роз на длинных стеблях. Сегодня она даже не накрасилась, под глазами темнели круги, губы кривились, на них виднелись следы покусов. Женщина была в строгом черном костюме, голову прикрывала маленькая аккуратная шляпка. Для полноты картины не хватало вуали. На глазах у Марины траурно поблескивали узкие темные очки.
Она торопливо подошла к машине, взглянула на номер и не успела тронуть дверцу, как в своем черном отутюженном костюме, в черном шелковом траурном галстуке перед ней возник Герман Богатырев.
– Здравствуйте, Марина! Язык не поворачивается сказать «добрый вечер». Это я вам звонил.
– Я поняла, – глухо ответила женщина. – На всей улице только мы двое в черном.
Герман покосился на черную «Волгу», которую после езды по бездорожью он загнал на мойку, и теперь та блестела, как полированный гроб в витрине ритуального магазина. Он открыл женщине заднюю дверцу, но та покачала головой.
– Вы не будете против, если я сяду рядом с вами?
– Нет, что вы, Марина, конечно.
Герман принял цветы, и в руках у женщины остался лишь комочек носового платка. Герман Богатырев бережно положил цветы на заднее сиденье «Волги», так просил его друг, сел за руль. Затем почему-то перекрестился, хотя Серебров его об этом и не просил. Это была чистая самодеятельность, он уже и сам начинал верить в то, что происходит.
Женщину это движение тронуло до глубины души.
Она всхлипнула и принялась сморкаться.
– Терпеть не могу похорон, – сказал Герман, покосившись на точеный профиль Измайловой. Она была невероятно красива, и у Германа в голове опять шевельнулась мысль: «Ну и идиот же Серебров, такую бабу бросает!»
На глаза ему уже наворачивались слезы.
– Извините, Марина, я немного волнуюсь, у Богатырева появился в руках большой клетчатый носовой платок.
Он приложил его вначале к одному глазу, затем к другому. Вытер ладони, вспотевшие от волнения, поежился, вжимаясь в сиденье, и сказал:
– Поехали!
Слово «поехали» прозвучало скорбно, будто Богатырев давал отмашку траурному кортежу и оркестру лабухов с начищенной медью в руках, выучившихся играть наизусть, без нот, одну лишь мелодию – похоронный марш Шопена. Черная «Волга» медленно и печально покатилась по улице, в сторону кольцевой.
– Что-то мне дурно, – сказала Марина.
И Герман тут же затормозил. В его руках появился аптечный стаканчик и бутылочка с валерьянкой.
Еще несколько бутылочек лежали в ящике рядом с атласом автомобильных дорог. Женщина глотнула валерьянки, в салоне запахло приторно и сладко, коты от такого запаха начали бы облизываться и урчать. Облизнулась и женщина, чем-то похожая на кошку. А Герман Богатырев лишь сглотнул слюну и тронул автомобиль с места.
Минут через тридцать они съехали с трассы на гравейку, а затем автомобиль запылил серой пылью, похожей на прах. С неухоженной гравейки машина свернула на совсем уж запущенный проселок. Замелькали телеграфные столбы с провисшими проводами и с черными ласточками, потянулись березовые рощи, поля с картофелем.
– Скоро приедем? – уже придя в себя, спросила женщина.
– Да-да, скоро. Это было его желание, – словно продолжая давным-давно начатый разговор, произнес Герман. – Он сам попросил, чтобы хоронили безо всяких почестей, чтобы все было по-простому. Он никогда не любил торжеств, не любил принимать награды.
– Да-да, я это знаю, – пробормотала Марина.
Кладбище находилось на краю березовой рощи – старое, полузаброшенное деревенское кладбище с покосившимися крестами, бедными памятниками.
От поля кладбище отделял неглубокий, заросший бурьяном и колючками ров. Над ним лежали три свежеструганые доски.
И Герман подумал, естественно не произнеся мысль вслух: «Хорошо, что местные мужики еще не успели доски спереть. А доски хорошие, их можно приспособить хоть куда – и для забора сгодятся, и крышу на даче подлатать».
Поддерживая под локоть женщину, Герман повел ее к неглубокому рву, по доскам помог перебраться на кладбище. Чирикали птицы, летали стрекозы, жужжали пчелы и шмели. Вокруг было много живых, пряно пахнущих цветов.
– Где? Где? – озираясь по сторонам, спрашивала Марина.
– Сейчас.
По узкой тропинке, сминая гигантские стебли крапивы, Герман провел женщину между двух старых елей, затем возле серых покосившихся крестов и поросших мхом гранитных памятников. На этом кладбище никого не хоронили уже лет восемь, и люди наведывались сюда редко, разве что, может, на Троицу, чтобы помянуть родственников, выпить водки, поговорить за жизнь и немного поправить заброшенные могилы.
Ярким пятном у куста сирени, огромного, как дерево, выделялась свежая могила с венками и живыми цветами.
– Вот, – коротко сказал Герман.
Марина высвободила локоть, прижала ладонь к лицу и разрыдалась. Ее плечи вздрагивали. Герман отошел на несколько шагов, остановился за спиной женщины и принялся любоваться ее фигурой, скользя взглядом от ног к шляпке.
«Какая женщина! Какая женщина!» – произносил он одну и ту же фразу. Его пухлые губы складывались в короткий хоботок, словно он собирался броситься на Измайлову и присосаться к ее шее.
Марина положила розы на светлый холмик, встретилась взглядом с фаянсовым медальоном, и из-под темных очков по бледным щекам потекли слезы, неподдельные, настоящие, горькие.
Когда Марина обернулась к Герману, он сделал глотательное движение, словно его душил спазм, словно из горла хотели вырваться рыдания. Лицо Богатырева было бледным, губы кривились, дергались, глаза полуприкрыты. Руки он держал перед собой, прижав ладонь к ладони.
Рядом с рюмкой на тарелочке чернел огарок восковой свечи. Герман покопался в кармане пиджака, вытащил зажигалку и присел на корточки. Долго возился, пытаясь зажечь огарок.
– Герман, скажите, как все это произошло? Почему такая несправедливость, почему смерть забирает самых лучших, самых дорогих? Почему смерть забирает настоящих мужчин?
