Анатолий Афанасьев - Московский душегуб
– Грубость тебе не идет, красавица. Давай выпьем за нас с тобой. От всей души говорю.
Таня еще немного подулась, потом сочувственно спросила:
– Чего боишься, джигит? За тобой охотятся?
Курдюмов разгрыз лимон, как яблоко, не поморщился.
– Может быть, да, а может быть, нет. Но всегда лучше поостеречься.
– Ты богатый?
– Не очень бедный. Нам с тобой хватит, чтобы пировать и веселиться.
Вскоре между ними установилось полное, глубокое взаимопонимание, какое бывает между попутчиками в поезде, идущем на Дальний Восток. Таня доверительно рассказала, что гонит ее по свету горькое одиночество.
У нее недавно был любимый муж, известный кинорежиссер, фамилии лучше не называть, и она жила за ним как за каменной стеной; но между ними случилась страшная размолвка. Ее муж оказался педиком и, когда она бывала в отлучке, приводил в дом юных мальчиков и ласкал их на той же кровати, где они были счастливы вместе. Ее муж, на которого она три года молилась, как на икону, оказался фальшивой монетой. И все его фильмы, такие эффектные, психологические, получавшие призы за границей, были обманом, как золотые браслеты, сделанные из дутого крашеного стекла. Таня сказала, сдерживая слезы, что не знает, как дальше жить, и теперь ей все равно, умереть ли сегодня или завтра или немедленно лечь в постель с Курдюмовым, чтобы забыться в угаре страсти хоть на часок, если только он поклянется, что он не педик.
Курдюмов, малость озадаченный, поцеловал ее ухоженные, тонкие пальчики, и Таня на мгновение, словно в инстинктивном порыве, прижала его голову к груди.
Пульс ее гибкого тела отозвался маленьким динамитным взрывом в его печени.
– Горю поможем, – твердо пообещал он. – Поедем в гостиницу, я тебя утешу. Забудешь своего поганца, который прикидывался кинорежиссером.
– Правда? – с надеждой спросила Француженка.
– Я умею делать женщине красивую любовь.
Зал ресторана уже заполнился почти целиком, и некоторые пары танцевали меж столиков под звуки негромкого невидимого оркестра. Какой-то несмышленыш лет тридцати, налившись коньяком до бровей, осмелился пригласить Таню на тур медленного фокстрота.
Не поднимая головы, Курдюмов распорядился:
– Иди отсюда, фраер, и запрись в сортире. Чтобы я тебя больше никогда не видел.
Несмышленыш встретился с ним взглядом, что-то буркнул нечленораздельное и послушно исчез.
Таня поджала губки:
– Мой милый рыцарь, но я ведь хочу танцевать.
Курдюмов немедленно поднялся и вывел ее в круг, бережно поддерживая за кончики пальцев. Француженка закинула руки за его мускулистую шею, тесно приникла и закрыла глаза, отдавшись баюкающему ритму.
Она так искусно, как бы в забытьи, так безгрешно терлась об него бедрами и грудью, что через минуту он почувствовал, что ему невмоготу. Давным-давно ни одна женщина не вызывала в нем столь свирепого желания.
– Давай уйдем поскорее, – шепнул он в розовое теплое ушко. – Здесь слишком многолюдно.
– Подожди, милый, мне так хорошо!
Когда вернулись за столик, он был вынужден прикрывать ширинку.
– Хочу мороженого! – сказала Таня. Она видела: джигит спекся. У него было такое выражение лица, как при запоре. Ох уж этот южный темперамент. Теперь оставалось лишь вдеть ему кольцо в ноздрю и не спеша вести на убой.
– Милый, пожалуйста, не торопись. Я так не люблю делать это наспех. Ты ведь тоже, надеюсь, не животное, чтобы спариваться на бегу?
– Нет, не животное, – ответил Курдюмов, утерев слюну с губ.
По дороге в такси он все же сделал диковинную попытку овладеть ею. Как-то так ее перегнул на заднем сиденье, что одну ногу у нее заклинило между передними креслами, а вторую он попытался задрать себе на плечо. Таня успела нащупать впадинку у него под ухом и резко вдавила туда указательный палец. От боли они заверещали одновременно: джигит хриплым басом, а Таня жалобной птичьей трелью. Не оборачиваясь, таксист сказал:
– Будете безобразничать, высажу.
До "России" было рукой подать, они еле отдышались. Курдюмов сунул водителю сотенную:
– Не сердись, браток!
В фойе гостиницы, где было оживленно, как на вокзале, Таня уселась в кресло неподалеку от окошка администратора, поправила сбившуюся набок шикарную прическу, закурила и уныло уставилась в пол. Потоптавшись, Курдюмов опустился рядом:
– Ну чего ты, Танечка? Напугалась?
– Мне как-то расхотелось идти к тебе.
– А если я поклянусь?
– Насчет чего?
– Не трону, пока сама не захочешь.
– Я тебе не верю, ты дикарь. Чуть не разорвал напополам. Я слышала, вы там в степях лошадей трахаете, но я не лошадь.
Курдюмов проглотил оскорбление, хотя это было не в его привычках. Красивая московская стерва его заворожила, и все счеты с ней он оставил на потом.
– Клянусь мамой! – сказал он.
Француженка взглянула на него с деланным ужасом:
– А мама у тебя кто? Не степная кобылица?
Это было чересчур, но чудовищным усилием воли Курдюмов опять сдержался. У него возникло ощущение, что он летит в пропасть, где внизу натыканы копья. Ему хотелось положить руку на ее пухлый, яркий смеющийся рот и сжать так, чтобы вывалился наружу дерзкий язык.
Передохнув, он сказал:
– Еще никто не смел так со мной разговаривать.
– Подумаешь, – усмехнулась Таня. – Я тоже не привыкла, чтобы меня ломали, как матрешку. Испортил любимое платье. Знаешь, сколько оно стоит?
Молча, не обращая внимания на окружающих, Курдюмов достал из внутреннего кармана портмоне, покопался в нем и протянул ей внушительную пачку долларов:
– На, возьми! Купишь три таких.
Таня отстранила его руку:
– Чтобы меня купить, у тебя все равно денег не хватит. Все очень печально, дорогой! Ты понравился мне, ты первый мужчина, к которому меня потянуло после мужа, а что ты натворил? Я думала, у нас будет добрый вечер, полный любви, покоя, а тебе и надо-то всего-навсего… Уходи! На эти поганые деньги возьми себе десяток шлюх – они с радостью выполнят все твои пещерные прихоти.
– Я хочу тебя, – честно ответил Курдюмов.
Таня открыла сумочку, вынула пудреницу и подкрасила губы с таким видом, словно была одна в лесу. Она готовилась покинуть его. Более того, она уже его покинула, хотя была пока рядом. Копья на дне пропасти приблизились. Он почувствовал такую боль, как в давней ночной заварухе, когда пьяный ростовский ублюдок подло, сбоку вогнал ему под лопатку каленое "перо".
– Понимаю, – сказал смиренно, – такую девушку, как ты, можно встретить только раз. Если уйдешь, буду плакать всю ночь. Не уходи.
– На каком этаже твой номер?
– На восьмом. Восемь ноль двенадцать. "Люкс".
– Ступай к себе, я приду позже.
– Обманешь?
– Подумаю. Но сейчас тебе лучше слушаться. Закажи шампанского.
В ее глазах он ничего не сумел прочитать. Поднялся и, не оглядываясь, чуть сутулясь, пошел к лифту. Он был человеком судьбы и верил в свою удачу.
Подождав, пока он скрылся в лифте, Француженка подошла к навесным телефонам-автоматам и позвонила Витеньке Строгову, своему телохранителю. Трубку Витенька снял после первого гудка.
– Подъедешь к "России", к кинотеатру. Выход прямо около магазина. Дверь без всякой вывески. Представляешь, где это?
– Найду.
– Жди хоть всю ночь.
– Будет сделано.
На лифте она поднялась на десятый этаж и спустилась на восьмой по черной лестнице. Длинный коридор, устланный зеленым ковром, был пуст, никто не видел, как она подошла к номеру. Дверь не заперта.
Она нажала ручку и вошла. Курдюмов сидел на диване в гостиной под голубоватым торшером. Вид у него был сиротливый. Таня сбросила туфли, пересекла по упругому паласу комнату, склонилась над ним и поцеловала в губы. Курдюмов даже рук не поднял. Его усы пахли табаком.
– Не грусти, рыцарь! Начнем праздник заново.
Шампанское заказал?
Ответом ей был негромкий стук в дверь. Девушка в белоснежном переднике вкатила в номер тележку – бутылка "Советского" полусладкого, бутылка "Саперави", бутылка армянского коньяка и огромное фаянсовое блюдо с фруктами. Не вставая, Курдюмов бросил на тележку комок банкнот. Девушка пролепетала:
– Благодарю вас, – и удалилась.
Из серванта Таня достала бокалы, рюмки, уселась напротив Курдюмова, сама открыла коньяк, разлила по рюмкам:
– Очнись, герой! Рога трубят!
– А-а, – Курдюмов вяло почесал грудь через рубашку. – Чего-то душа ноет.
– He рад, что пришла?
– Как не рад, очень рад. Если бы не пришла, я бы вдох. Такая тоска. Все беру с бою или покупаю, а хочется по-другому. Мне ведь уже за сорок. Хочется тишины, уюта, как у всех добрых людей. Кто-то проклял мою жизнь, с детства проклял, а кто – не знаю.
– Будет тебе уют, – пообещала Француженка. – Встряхнись, расслабься. Иди умойся. Прекрасная дама больше не капризничает. Милый мой, я выпью тебя до донышка. Никогда не забудешь эту ночь.
