Олег Маркеев - Цена посвящения: Время Зверя
А как будет жить семья, потеряв опору, никогда не угадать. Из всех Максимов знал лишь Карину. Но ничего решать за нее он не хотел. Так уж научили, и жизнь не раз подтвердила истину: Выбор делает каждый сам за себя. Это — Закон.
За Химками поток машин стал плотнее, но кортеж лишь раз сбавил скорость, продавливаясь сквозь пробку. Ревун милицейского «опеля» и нервные вспышки проблесковых сиреневых огней распугивали зазевавшихся, заставляя жаться к обочине. Простые автомобилисты покорно принимали вправо, уступая дорогу власти, роскоши и праву на насилие. Все это напоминало проезд кавалькады средневекового барона сквозь толпу смердов. С поправкой на технический прогресс, конечно.
— По жизни надо идти либо своей тропинкой по лесу, либо на полной скорости нестись с мигалкой по левой полосе, — задумчиво произнесла Карина.
— Сама придумала? — Максимов повернулся к ней лицом.
— Нет. Подруга так говорила.
— Подростковый максимализм, — поставил диагноз Максимов.
— Возможно. Тебе было легче, вот потому так четко и рассуждаешь. «Юноше, обдумывающему житье, думающему, жизнь делать с кого. Отвечаю, делай ее с товарища Дзержинского», — продекламировала она. — Даже думать не надо. С Дзержинского — и никаких проблем. А нам с кого делать?
— Только не с меня. Лучше с Чубайса. Не ошибешься.
Карина в ответ сделала кислую мину.
— А твоя подруга что выбрала?
— Лизка? Не знаю, давно ее не видела. А я, пока во всяком случае, вот так.
Она обвела рукой салон машины, несущейся на предельной скорости по Ленинградскому шоссе. С милицейской мигалкой впереди и джипом сопровождения на хвосте.
Глава вторая. Всех скорбящих…
Дикарь
На кладбище пахло новой смертью: сосновыми лапами, свежесрезанными цветами и мокрыми лентами на венках. Из открытой могилы поднимался сырой запах растревоженной земли.
Люди, скопившиеся на узкой площадке с гробом в центре, казались безликой серой массой. Но если закрыть глаза и принюхаться, то образ толпы раскрашивался в буйные акриловые разводы.
Доминировали цвета рубиново-фиолетовый и прозрачно-бордовый, с огненной подпалиной, как на флаконе «Фарингейта». Почему-то собравшиеся мужчины в большинстве своем предпочитали именно этот парфюм. Как утверждает реклама, «Фарингейт» — запах политиков и авантюристов.
Действительно, многие из мужчин имели прямое отношение к авантюре реформ, вытрясавшей из страны душу и последние золотые, как из подвешенного за ноги Буратино. Лидеры бизнеса и политики стояли плотной группой, отделившись от простых смертных незримой границей.
Сзади их подпирали делегаты с Севера. От северян, крепкошеих и краснорожих дядек, исходил народный шипровый дух, составленный из «Денима», «Дакара» и непонятной гадости с оптового рынка.
Траурно элегантных дам окружало густо-фиолетовое облако «Опиума», с яркими просветами «Анаис» и золотыми всполохами дорогого «Диариссимо».
Растерянные и осиротевшие сотрудники Матоянца, жавшиеся к ряду соседних могил, источали кисло-прелый запах «Армани». Писк «унисекс», столь любимый офисной челядью. Они и были такими же, безликими, бесполыми существами с нездоровой кожей. Дети перестройки, мутанты межвременья. Вечные менеджеры чужого дела, вечные бухгалтеры чужих денег.
Дикарь, не открывая глаз, чуть повернул голову, чтобы не мешал запах волос подруги. Лиза предпочитала «Айсберг», чей неестественно чистый, льдистый запах навевал мысли о смерти и так контрастировал с ее черными агатовыми глазами. Но ему сейчас хотелось ощутить запах другой женщины. Стоявшей у другого края могилы. Даже без этого мрачного рва, разделяющего их, вдова казалась такой недосягаемой, такой неприступной в своем горе. И все же — такой манящей.
Почти сразу он поймал ноздрями тонкую струйку теплого аромата, нежного и бархатного, как кожа спящей арабской красавицы.
«Замзара», — прошептал Дикарь.
Духи «Замзара». Запах призрачный, словно мираж оазиса, о котором уже устал молить иссохшими губами: сквозь пелену знойной дымки едва ощутимо проступают запахи восточных пряностей, сочных фруктов и фантастически ярких цветов, занесенных на землю прямо из садов Аллаха. Волнующий и опасный запах, как шелест одежд приближающейся в темноте женщины.
Дикарь незаметно облизнул вдруг пересохшие губы.
И тут же вздрогнул, хищно поведя носом.
Он первым уловил движение по кладбищенской дорожке. Идущих скрывали кусты, густо увешанные мокрыми лоскутками листьев. Но слух у Дикаря был такой же острый, звериный, как и нюх. К могиле быстрым шагом двигалась группа людей. Мокрый песок хрустел вразнобой, сквозь чавкающую тяжелую поступь уверенных в себе мужчин то и дело проступало торопливое стаккато маленьких ступней.
— Карина, — тихо шепнула Лиза, сжав пальцы Дикаря.
Дикарь открыл глаза и увидел хрупкую фигурку в развевающемся черном плаще. К груди Карина прижимала букет белых кал.
По бокам вышагивали два охранника, третий прикрывал с тыла. Немного отстав, грузно и мощно, как танк по бездорожью, двигался крупный мужчина с характерной внешностью начальника безопасности.
— Инфанта собственной персоной. Круто смотрится, ничего не скажешь, — не без зависти отметила Лиза.
«Молчать!» — мысленно приказал ей Дикарь.
В ту же секунду он отчетливо представил себе слипшиеся губы в бесцветной помаде и ощутил спазм, сдавивший горло. Его состояние в точности передалось подруге, только во сто крат сильнее. Лиза поперхнулась и, не разжимая губ, сдавленно кашлянула.
Дикарь удовлетворенно усмехнулся.
Его власть над этой крашеной куклой, пахнущей духами цвета смерти, была таковой, что стоило представить самому и приказать ей — уляжется поверх гроба как миленькая и еще ноги раздвинет.
Он знал, что способен любого, буквально любого из этих, забивших собственный дурной запах дорогими парфюмами, в секунду превратить в дрожащую, пресмыкающуюся тварь. Силы зверя и воли к жизни в нем больше, чем у всей толпы, сгрудившейся вокруг ямы.
Зонтики, густо облепившие подступы к могиле, как черные поганки, выросшие из одной грибницы, зашевелили влажно блестевшими шляпками, образовав извилистую тропку, упирающуюся в тележку с гробом. Охранники, никого не толкая, а выдавливая одним своим видом, расширили проход до широкой дорожки, и Карина, хлестко щелкая полами плаща, устремилась по ней… И замерла как вкопанная в двух шагах от гроба.
«Этот сюрприз мы уже прочувствовали. А какого тебе?» — Дикарь, покусывая нижнюю губу, с затаенным злорадством следил за Кариной.
Гроб, полированный, смотрящийся благородно и дорого, как бейкеровский рояль, был наглухо закрыт. Крышку не поднимали ни на отпевании, ни здесь, у могилы. Пришлось прощаться с покойным Матоянцем, глядя не в его мертвое восковое лицо со слипшимися тяжелыми веками, а смотреть в увеличенный снимок, на котором из-за излишней ретуши лицо Ашота Михайловича выглядело пугающе живым.
Карина отшатнулась. Потянулась к матери. Та обхватила ее за шею, что-то пошептала на ухо. Карина оглянулась через плечо на гроб, сипло вздохнула и, резко отвернувшись, прижалась лицом к груди матери.
Дикарь удовлетворенно прищурился. И, как всегда это бывало, — как только ослабело зрение, на полную мощность включился нюх.
Порыв влажного ветра донес смертельно болезненный аромат белых кал, припорошенных моросью, запах разгоряченной девичьей кожи, сочащийся сквозь свитер, и невесомое облачко «Ноа».
Дикарь воткнул взгляд в беззащитный, как у жеребенка, затылок Карины. Представил, как мучительно сладко это будет, — вонзиться зубами в упругую ложбинку под самой кромкой жесткого ершика волос. Именно туда, откуда пульсирующими ударами в такт залихорадившему молодому сердцу, выстреливает умопомрачительный дурман духов «Ноа».
«Пробуждение страсти. Всепокоряющая чувственность и робкая надежда, желание упасть в объятия и жажда обладать, — с тонким чутьем гурмана расшифровал Дикарь букет этих редких духов. — Тропическая бабочка, порхающая в дурмане цветущих орхидей. Луч солнца в зеленом сумраке джунглей. Крадущийся тигр, вспугнувший стайку колибри. „Ноа“ — остров опасных грез».
Прилив возбуждения был такой мощный, что под веками у него заплясали зеленые пятна всех оттенков в ярких вспышках огненно-красного и густо-фиолетовых хлопьев. Голова пошла кругом, и на секунду показалось, что вокруг душный сумрак джунглей, пропитанный запахами страсти и смерти. И Дикарь что есть силы прикусил губу так, что еще немного и на подбородок выползли бы две алые горячие змейки.
Через мгновение наваждение исчезло. И он задохнулся от ледяного укола в сердце. Страх холодным туманом вполз в разгоряченное мороком и желанием тело.
