Сергей Самаров - Аномалия
– Я, когда болею, очень раздражен. Могу застрелить того, кто не вовремя ко мне в дверь постучит. Если бы у вас была язва, вы поняли бы, что это такое.
– Буду иметь в виду. И потому, как только вы дадите понять, что плохо себя чувствуете, я заберу у вас оружие. Мне еще жить хочется…
– Я уже плохо себя чувствую. А оружия я, к сожалению, с собой не взял. Но я застрелил бы вас еще до того, как вы попытались бы меня разоружить. А за неимением оружия могу бросаться чем угодно – ножами, бутылками, пепельницами, что потяжелее. Если найдется там горячий утюг, буду его специально для вас держать…
Профессор от злости храбрился и блефовал. У него ни дома, ни в рабочем кабинете никогда не было другого оружия, кроме индейских лука и томагавка, украшающих вывешенную на стене шкуру енота. И даже кухонные ножи в доме всегда были до безобразия тупыми. Сам он их никогда не точил, а жены делать это или не умели, или не любили, и в этом качестве одна на другую походили. И вообще в жизни своей Кошарски не только ни разу не стрелял в человека, он ни разу, кажется, с самого детства никого кулаком не ударил. Но сейчас хотелось показать этому старшему агенту ЦРУ, что не такой уж он беззащитный и беспомощный человек, напротив, он полон решимости и, если раздражен, лучше не попадаться ему под руку. Это было отчасти правдой. Отчасти потому, что во время обострения язвенной болезни всем сотрудникам лаборатории от профессора основательно доставалось. Не физически, естественно, а вербально. Но настроение Кошарски мог испортить самому неисправимому оптимисту.
Впрочем, на старшего агента Джонса слова Кошарски, кажется, сильного впечатления не произвели. Он в очередной раз громко зевнул и пообещал:
– Утюг я вам найду и привезу. Только он будет холодным. Вы уж сами, будьте добры, его раскаляйте. А сейчас я машину вызову.
После этого вытащил трубку спутникового телефона и отошел в сторону, чтобы позвонить. Разговаривал недолго.
– Кстати, профессор, по большому секрету открою вам страшную тайну: на базе в неофициальном статусе работает кафе. Местный предприниматель расстарался, чтобы наши солдаты здесь не скучали. О кафе знает только местное командование, и лучше будет, если не будет знать командование высшее. Работает до четырех утра. Пара часов у вас в запасе есть. Можете туда сходить и повеселиться. Если, конечно, вы выносите современную музыку. Я вот не выношу и потому заказал себе поздний ужин в комнату. Если желаете, я и вам закажу.
– Желаю, – сухо и слегка капризно потребовал профессор.
– Я уже заказал. Вам принесут в комнату. Ваша комната будет рядом с моей…
– Мне здоровье не позволяет есть все подряд.
– Я предупредил, что у вас язва, и попросил подобрать что-нибудь полегче… Извините уж, меню мне никто не представил. А штатного диетолога это кафе, я думаю, не держит.
К самолету подошел автобус. Большой, такие принято называть туристическими.
– Багаж в багажное отделение, – распорядился водитель, открывая дверцы этого отделения.
Однако коммандос на его распоряжение внимания не обратили и стали один за другом забираться в открытые двери салона, предпочитая свои вещи держать при себе. Последними загрузились старший агент Джонс и профессор Кошарски. Экипаж самолета в автобус не сел…
* * *Нельзя сказать, что комната, которую выделили профессору под временное проживание, была слишком неудобной. Старший агент Джонс объяснил, что эта база обустроена на бывшей советской военной базе. И под проживание офицерам и служащим, после капитального ремонта и множественных сложных мер по благоустройству, отведено бывшее советское офицерское общежитие. Основное неудобство состояло в том, что душ, умывальник и туалет были общими и находились в конце коридора в так называемом хозяйственном блоке, через коридор от общей кухни. Видимо, у советских офицеров требования к комфорту были достаточно низкими, и потому для них строили такие невнятные, с точки зрения удобств, здания. Но в остальном, конечно же, после приложения больших усилий общежитие стало вполне пригодным для человеческого житья.
Одна-единственная комната с кроватью и письменным столом, заменяющим, видимо, и стол обеденный, показалась, конечно, тесноватой для долговременного проживания. Профессор, когда выезжал куда-то, даже номер в гостинице старался снимать как минимум двухкомнатный. Он не привык и спать, и работать, и обедать в одном помещении. Но утешало то, что жить здесь он будет, как пообещал Джонс, не больше трех дней. С этим сроком еще можно было смириться. Кроме того, профессору было обещано рабочее место в компьютерном зале военной базы. А он приехал сюда именно работать, а не отлеживать бока в комнате. Значит, в комнате он будет находиться редко, и стеснения в быту сильно не проявятся.
Еще одна неприятность состояла в том, что ремонтники, когда готовили здание к эксплуатации, видимо, чересчур понадеялись на квалификацию советских архитекторов. И напрасно, потому что тонкие перегородки между комнатами не были усилены звукоизоляцией. И, когда профессор Кошарски начал обустраиваться, стал раскладывать свои немногочисленные вещи, услышал явственно, как за стеной разговаривал по телефону Джон Джонс. К счастью, не на английском и даже не на польском языке, и это давало возможность отнести его разговор к каким-нибудь техногенным шумам, к которым каждый американец, не живущий в сельской местности всю жизнь, давно привык. Соединенные Штаты вообще страна постоянных шумов. И даже в таком небольшом городке, как Кэртленд, тишина наблюдается только на окраинах. А в центре машины шумят постоянно, бумажная фабрика, и та, несмотря на вроде бы неметаллический характер своей работы, тоже создает техногенный фон, да и сами люди, где бы они ни появились, обязательно производят множество непонятных и раздражающих других звуков. Но к этому привыкаешь быстро. Хорошо бы старший агент Джонс вообще забыл английский язык. Тогда все его разговоры можно будет отнести к техногенным шумам.
В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил профессор.
Вошла официантка с подносом. Кошарски поморщился от вида ее юбки, которая кончалась, едва успев начаться. Ему по возрасту такие юбки уже нравиться не могли.
– Что вы принесли? – спросил он.
– Все, что вам было заказано. Заказ оформляла не я. Меня только послали отнести.
Она улыбнулась и поставила поднос на стол. Утешало то, что официантка была полькой, а не американкой, но сносно владеющей английской речью. Наверняка имеет университетское образование, решил профессор.
– Чтобы вас не беспокоить, я зайду за посудой утром. С дороги вам нужно отдохнуть.
Официантка разговаривала с ним, как с дедушкой, хотя по возрасту годилась ему только в дочери, и никак не во внучки. Но Кошарски, несмотря на свои многочисленные браки, никогда не был бабником и согласен был даже с ролью дедушки. Он не развлекаться в Польшу приехал.
– Хорошо. Можете идти.
Официантка присела, изобразив какой-то вежливый пасс, развернулась и вышла, тряхнув на прощание ягодицами. Проводив ее взглядом, Кошарски посмотрел на поднос. Ему принесли по виду не острую тушеную фасоль и нежирный кусок свинины, к сожалению, сильно прожаренный. Должно быть, Джон Джонс не знал, что язвенникам не рекомендуется жареное. Здесь же был стакан апельсинового свежевыжатого сока. Тоже не самое приятное питье для больного, но Кошарски не так плохо себя чувствовал, чтобы соблюдать строгую диету. Расслабляться он себе и раньше время от времени позволял, избегая только своего любимого жгучего кайенского перца. А сейчас, когда так проголодался, тем более не склонен был вспоминать про диету…
* * *Неприятности начались утром и стали заменой будильнику, который Кошарски заводить не стал, не зная, во сколько его поднимут, но будучи уверен, что при необходимости поднимут обязательно, а если необходимости не будет, дадут выспаться после утомительного перелета через океан. Однако подняла его спазматическая боль в желудке. Не такая, как бывает обычно, при подступающем время от времени обострении, когда сначала только сосет что-то внутри, и чувствуешь себя от этого неуютно, и хочется на ком-то сорвать свой внутренний дискомфорт, сбросить это напряжение. В этом состоянии приступ можно еще купировать, хотя нудные симптомы полностью убираются не сразу. В этот раз боль охватила уже все тело, словно начальная стадия приступа подошла во сне, продлилась недолго, и Кошарски даже не заметил ее, потому что, утомленный дорогой, спал крепко. Но проснулся именно от боли. Желудок дергало, словно он проглотил блесну с острыми крючками, на которую ловят щуку, и какой-то безжалостный рыболов пытается добычу «поводить», помучить, прежде чем вытащить из воды. Крючки блесны вонзились в стенки желудка, и когда рыболов начинал крутить катушку спиннинга, боль лезла куда-то кверху, в пищевод, рядом с которым язва и располагалась, и в эти моменты раздражение становилось таким сильным, что хотелось или закричать, или ударить кого-то. И в момент выхода боли на самую верхнюю точку, куда-то в район горла, рыболов вдруг ослаблял тягу и переставал крутить катушку своего злобного спиннинга. И тогда становилось возможным дышать.
