Сергей Соболев - Засланный казачок
Прикрываясь от света ладонью, Юля, еще чуть повысив голос, спросила:
— А вам ведь встречалось по жизни… слово «жидас»? Сколько вам было лет в сорок первом? А в сорок четвертом, когда окончательно закрыли гетто в Вильно… извините, в Вильнюсе?! Вы-то, наверное, молоды были в ту пору… а вот отцы и деды ваши… не все конечно, но были и такие… кто в «ловцы» подался, чтобы потом у соседей-евреев, которых сам же сдал в Лукишкес, все добро из дому вынести… а кто и в «ипатингасы»… там уже убивать приходилось, но и по части наживы все обстояло там круче…
Несколько секунд в камере царила мертвая тишина. Старик в какой-то момент наклонился вперед — то ли захотел пройти обратно в камеру, то ли просто переменил ногу, — но тут же, ухватившись жилистой, почти высохшей, но еще сохранившей силенки рукой за косяк, выровнялся.
Достал из бокового кармана кожушка новую свечу, сделав шажок или два, положил ее на табуретку рядом с миской вареной картошки.
А затем привычно загремел ключами, запирая за собой дверь…
Глава 30
БУДЬТЕ МУДРЫ, КАК ЗМИИ,
И ПРОСТЫ, КАК ГОЛУБИ
Вечером тех же суток, когда его задержали возле собственного офиса, Нестерова еще раз водили на допрос. Дознаватели поменялись, и теперь задержанного допрашивал не старший инспектор Норвилас по прозвищу Ровер, а старший следователь по особо важным делам при генеральном прокуроре Литвы. Он проговорился — хотя, скорее всего, обмолвился намеренно, с умыслом, — что у его партнера Мажонаса тоже нет алиби. А это позволяет как минимум на месяц запереть их в «крытую», где их будут методично колоть, колоть по полной программе… И даже если они сами не расколются, не признают за собой организацию и осуществление взрыва в центре города, повлекшего за собой человеческие жертвы и моральный ущерб для властей (не говоря уже о материальных убытках), то за это время, пока они будут сидеть в Лукишкес, оперативные службы сами соберут все улики и доказательства, на основании которых суд вынесет им максимально суровый приговор.
«Думай, Нестеров, соображай, но только не затягивай с «чистосердечным», — напирал на него следак. — А то ведь мы можем переквалифицировать ваше деяние и начать шить вам с Мажонасом по другой статье «подготовку и участие в осуществлении террористического акта»!.. Одно дело, как ты понимаешь, участие в криминальной разборке, пусть даже с летальным исходом. Максимум по приговору — червонец, а сидеть не более двух третей срока. А за «террор» схлопочете пожизненное… дураком же надо быть, чтобы не видеть здесь разницу!..»
Вот так они и общались примерно два часа: важняк требовал «чистосердечного» и грозился — для начала, так сказать — упаковать Нестерова в общую камеру к туберкулезникам, а Стас, злой от того, что у него отобрали сигареты и не разрешают сделать положенный ему по закону звонок — они вроде как опасались, что он может предупредить кого-то из сообщников через своего адвоката, — во время этого допроса почти не открывал рта…
Ночь Нестеров просидел в одиночной камере: прежде чем запереть его, местные контролеры отобрали у него часы, ремень и обувь, оставив его в одних носках.
В восемь утра — он спросил время у «вертухая» — в камеру внесли завтрак: пластиковый поднос, на нем пластиковые приборы, какая-то еда, запаянная в пластик, и то ли кофе, то ли какао в пластиковом же стаканчике.
«Какаву» он все ж выпил, а к остальному решил не притрагиваться.
Вскоре контролеры отдали Нестерову туфли, часы и даже ремень, после чего повели его по тюремным коридорам уже в знакомую ему комнату для допросов.
— Ба, какие люди! — плюхнувшись на привинченную к полу табуретку, сказал Стас. — Угостите сигареткой, господин старший инспектор!
Монкайтис, сотрудник ДГБ и бывший однокашник Нестерова по Полицейской академии, механически похлопал себя по карманам, потом, обернувшись, вопросительно посмотрел на своего коллегу, который должен был присутствовать при допросе.
Тот достал из кармана пачку «Рэд энд вайт», угостил задержанного — но пока еще не подследственного, как понимал свой нынешний статус сам Нестеров — и дал ему прикурить от зажигалки.
Стас с наслаждением затянулся сигаретой, затем, выпустив несколько колец из дыма под потолок, посмотрел на гэбиста:
— Феликс, ты тоже хочешь спросить у меня, зачем я взорвал Ричи?
— Напрасно вы иронизируете, Нестеров, — перейдя на официальный тон, сказал Монкайтис. — Дела ваши обстоят не так уж и здорово…
Гэбист щелкнул клавишей магнитофона, намереваясь, очевидно, начать допрос, но Стас отрицательно покачал головой.
— Выключи свою мандулу, — сказал он. — Пока в Лукишкес не доставят моего адвоката, я не буду отвечать на ваши вопросы.
— Буду откровенен, Нестеров, — сказал сотрудник ДГБ, поставив магнитофон на «паузу». — Лично я не верю в вашу с Мажонасом причастность к вчерашнему взрыву возле казино «Лас-Вегас». Но я не смогу вам помочь, пока вы не расскажете, чем вы занимались все последние дни. Меня и мое ведомство интересует, какого рода задание вы выполняете?.. Какое именно поручение вам дал ваш российский клиент?..
«Каждый под сурдинку пытается решить какие-то собственные проблемы, — подумал про себя Нестеров. — Вот и гэбисты решили подсуетиться. Раз уж «соколов» закрыли в Лукишкес, то почему бы не воспользоваться данным обстоятельством и не попытаться выступить эдаким добреньким дядей или же «крышей», взамен потребовав поделиться с ними конфиденциальной информацией…»
— А может, Феликс, вам еще ключи от квартиры отдать, где деньги лежат?
Феликс хотел подать какую-то ответную реплику, но в этот момент в комнате для допросов появился мужчина лет тридцати, одетый в штатское (судя по тому, что Стас и раньше видел его в компании с Монкайтисом, этот тип тоже является сотрудником ДГБ).
Он наклонился к уху Феликса, но шептал так громко, что Стас расслышал почти все из того, что он говорил на ушко своему коллеге.
— Только что сюда звонил «сам», и…
— Директор звонил? — перейдя на шепоток, решил уточнить Монкайтис. — И что?
— Просил передать тебе, чтобы ты немедленно связался с ним отсюда, со служебного аппарата.
— А на какую тему? Ты спрашивал?
— Да вроде бы насчет этих вот дел…
Гэбисты, прекратив шушукаться, одновременно уставились на задержанного. Монкайтис задумчиво пожевал губами, затем, подымаясь со своего места, сказал:
— Я скоро вернусь, Нестеров, а вы подумайте пока, как вам дальше жить…
Прошло десять минут, потом двадцать… но Феликс почему-то не возвращался. Мало того, вскоре Стаса перевели в другую комнату, куда старший дежурный смены изолятора Лукишкес лично доставил кофе, бутылку минералки и бутерброды с колбасой сервелат…
Феликс появился лишь через час.
— Что ж ты сразу не сказал, Стас, что у тебя… такая «крыша»?
— Какая? — спросил Стас, отставляя в сторону чашку с недопитым кофе (бутербродами он побрезговал, пусть сами тюремщики жрут свой сервелат). — Кстати, Феликс, распорядись, чтобы мне вернули мои сигареты!
— Я всегда знал, что ты умный мужик, но вот этой… хитрости, что ли, в тебе не подозревал, — пропустив его реплику мимо ушей, сказал Монкайтис. — Такой всегда с виду был простой мужик… как телеграфный столб или угол дома. Ан нет… оказывается, я все эти годы в тебе ошибался.
Стас так и не врубился, что это: похвала или, наоборот, хула? И что это за разговор насчет какой-то «крыши», о наличии которой даже сам всезнающий Феликс прежде не догадывался? Стас хотел было задать пару-тройку вопросов, чтобы уточнить, о чем идет речь, но… передумал: в таких случаях чем меньше слов, тем выше шанс и вправду сойти за «мудреца».
Феликс, помолчав немного, вдруг рассмеялся, чего раньше за ним как-то не водилось.
— Мне пора ехать в контору, Стас, — сказал он, надевая плащ и шляпу. — Тебя еще ждет небольшой сюрприз… Нет, не буду выдавать, в чем он состоит, а то обломаю тебе весь кайф.
Появившийся невесть откуда директор следственного изолятора Лукишкес пристально наблюдал за тем, как один из его сотрудников, сверяясь с описью, возвращает понас[36] Нестерову изъятые у него вещи: портмоне, сотовый, органайзер, расческу и носовой платок, ключи от «Круизера» и, наконец, почти полную пачку сигарет и зажигалку.
Стас расписался под бумагой, что все его вещи возвращены в целости и сохранности, причем в тот момент, когда он вдруг застыл с ручкой в руке над этой бумаженцией — он просто задумался, о своем, о «личном», — директор Лукишкес даже как-то подался вперед, а его лоб покрылся испариной.
Стас нахлобучил на голову шляпу, но плащ надевать пока не стал, перебросив его через сгиб руки.
— Все? — спросил он. — Я могу быть свободен?
— Одну минуту, — сказал начальник тюрьмы. — С вами тут хотят поговорить…
