Андрей Дышев - Атомный экспресс
Она была длинной и узкой, как пенал. Посредине бетонного пола торчал на одной ножке железный столик с приваренными к нему по бокам стульчиками. Из мебели больше ничего не было. Меня завели внутрь, отстегнули наручники. За спиной грохнула дверь, лязгнул засов.
Ничто я не переношу так плохо, как отсутствие свободы. Уже через полчаса бесцельного хождения по «пеналу» я начал ломиться в дверь, пытаясь сорвать ее с петель или же пробить своей головой.
Когда кулаки стали липкими от крови, я опустился на пол в углу и завыл дурным голосом. Двадцать лет? – вспоминал я слова Влада, и меня трясло от смеха. Всего двадцать лет! Анне будет уже под пятьдесят, а мне полтинник с хвостиком. Прекрасный возраст, когда уже не хочется что-либо менять в жизни. И можно было бы смириться с тем, что я выйду отсюда совершенно другим человеком, но вся беда в том, что я не выдержу здесь даже недели. Я сойду с ума, а потом перегрызу себе вены. Сидеть здесь – все равно как если бы меня заживо забетонировали или закатали под асфальт. Жизнь закончилась. Осталось лишь вялое биологическое существование, как у сорванного и поставленного в банку с водой цветка…
Я лег лицом вниз, чтобы не видеть отвратительных стен камеры, и стал рисовать в воображении набережную Судака, зубчатые очертания Генуэзской крепости, чистые, поросшие можжевельником горы и наполнять все это шумом прибоя и криком чаек. Сначала было трудно, спертый воздух камеры словно заливал дегтем мои светлые полотна. Но потом фантазия раскрутилась и стала как бы независимой от моей воли. Наверное, я уснул и видел любимые пейзажи во сне, потому что, очнувшись от лязга замка, не сразу понял, где я.
Я сел на полу, растирая лицо руками. В камеру вошел прокурор. Он был уже без пиджака и галстука. Брюки поддерживали подтяжки. Каблуки лаковых туфель громко цокали по бетонному полу.
Шаркнув подошвами, он повернулся ко мне, и я увидел в его руках серый скоросшиватель.
– Ознакомься со своим делом, Вацура, – сказал он, присаживаясь на железный стульчик. – За два часа следователи успели много чего сделать. К утру будет уже два тома. А к исходу суток – все пять.
Я поднялся на ноги, подошел к столу и сел напротив прокурора. Раскрыл папку и, особо не вчитываясь, стал перелистывать свидетельские показания охранников института, железнодорожных диспетчеров, листочки с дактилоскопией, фоторобот с моей физиономией… Я отшвырнул папку от себя.
– Что вам надо от меня?
– Вторую половину документов, – не задумываясь, ответил Сапурниязов.
– Она у Филина, – ответил я. – Мы разделили трофей поровну.
– Мы его обыскали и ничего не нашли. Он утверждает, что все отдал тебе.
Прокурор попытался взять меня на дешевую приманку. «Отлично!» – наконец с некоторым оптимизмом подумал я. – Значит, его трупа вы не нашли».
– Это неправда, – спокойно ответил я. – Если бы вы взяли Филина, то уже не разговаривали бы со мной.
Прокурор поднялся, взял скоросшиватель и сунул его под мышку.
– Тебе этого очень хочется? – спросил он и пошел к двери. Когда он уже шагнул за порог, я попросил:
– Передайте, пожалуйста, Тихонравовой, что если завтра в полдень я не позвоню Филину в Красноводск, то вторая часть документов будет передана в редакции газет и телевидения.
Прокурор никак не отреагировал на мои слова и захлопнул за собой дверь.
Я пробыл один недолго. Дверь снова открылась, и в камеру вошли два дебила в черных робах. Я сразу понял, что произойдет дальше, и вобрал в грудь побольше воздуха, чтобы вытерпеть первые удары.
Как они меня били! Свалили на пол, молотили ногами по почкам, по лицу и животу, потом поднимали за плечи и кидали головой на стену, потом поставили на колени, один держал меня сзади за волосы, а второй бил коленом в лицо до тех пор, пока я не отключился.
Вся камера была в моей крови. Уже с рассветом я ползал по ней, и мои ладони прилипали к полу. Это только начало, думал я. Они не поверили мне и будут выколачивать из меня правду с восточной изощренностью. А потом, когда я или Влад не выдержим пыток и признаемся, придет черед сладкой смертной казни.
Я сидел в углу, соскабливая ногтем запекшиеся сгустки крови с уголков губ и ноздрей. Странно устроен человек. Еще вчера вечером я был уверен, что очень быстро сойду с ума в неволе, а теперь уже осторожно заглядывал в будущее и думал о том, что если мне не отобьют почки, печень или селезенку, то смогу протянуть достаточно долго, в зависимости от того, будут ли меня поить и кормить.
Пришел прокурор. Задал идиотский вопрос: обо что это я так сильно ударился? Я не ответил и сел за стол. Он снова принес папку. Не обманул – она распухла, как беременная кошка.
– Вы ничего не хотите мне сказать? – спросил он, когда я без интереса пролистал дело и сдвинул его на край столика.
– Все скажут газеты и телевидение, – ответил я. Распухшие губы двигались с трудом, и моя речь была невнятной. – Дождемся завтрашнего дня.
Прокурор усмехнулся.
– Хорошо, – ответил он. – Дождемся.
«Не верит! – со слабым ужасом подумал я. – Или Тихонравова пошла ва-банк, или Влад проболтался!»
Сапурниязов словно прочитал мои мысли.
– Да! Твой друг Уваров предпочел цивилизованные методы общения. Он все рассказал. И про труп на поляне. И про документы…
У меня все похолодело внутри. Прокурор не мог не заметить, как окаменело мое лицо. Он понял, что попал в десятку, подмигнул мне и вышел из камеры.
Все! Это конец. Влад не выдержал пыток.
Я обессиленно сполз на пол, лег и поджал ноги к животу. Теперь будет лучше, если мне отобьют все внутренности. Жить уже нет смысла.
Лязгнул засов. Я знал, вошли два дебила в черных робах, и сжал зубы в ожидании первого удара. Дебилы шаркали ногами по полу. О поверхность столика стучали какие-то звенящие предметы. Потом снова прозвучал гонг засова, и все стихло.
Я поднял голову. Столик был покрыт скатертью, а на нем стояли тарелки с едой и большая бутылка минеральной воды.
Бить перестали, обед принесли, подумал я. Значит, будут готовить к суду. Сначала осудят, а потом расстреляют.
Я протянул руку и стащил со стола бутылку. Открыть ее не было сил, и я вцепился в пробку зубами. Колючая, шипящая пена плеснула мне в лицо. Я жадно пил, давясь пузырями, и, отрываясь от горлышка, подолгу хватал губами воздух. Остатками воды я умыл лицо и руки от крови.
Есть не хотелось, горячая шурпа обжигала разбитые губы. Я смог проглотить лишь ложку риса из плова и вернулся в свой угол.
Через полчаса один из дебилов убрал посуду и вытер стол. В камеру вошел прокурор.
– Хватит валять дурака, – сказал он, когда дверь за дебилом закрылась. – Конфликт между нами исчерпан. Уваров уже на свободе – сидит у забора и ждет тебя. Возьми лист бумаги, ручку и подробно пиши: как, когда и кому ты отдал документы. Если все, о чем написал Уваров, совпадет с твоими фактами, я тотчас освобожу тебя.
Что-то не то! – насторожился я. Если Влад рассказал им про труп Филина и они уже проверили, правда это или нет, то для чего им мое признание? Чтобы умаслить свое самолюбие, что смогли меня расколоть?
Прокурор встал и принялся нетерпеливо ходить по камере. Я сел за стол, взял ручку и сверху написал: «ПРИЗНАНИЕ». Потом долго думал, глядя на белый, как снежное поле, лист бумаги.
– Ну? – поторопил меня прокурор. – Какие трудности?
Я вспомнил, как Влад нарисовал кулак с оттопыренным средним пальцем под посланием вору-чиновнику Тарасову. Я, в отличие от Влада, художник был совершенно бездарный и все же старательно срисовал такой же кулак с натуры, от усердия высунув кончик языка, а под иллюстрацией написал: «РОВНО В 12.00». Это был апофеоз моего безнадежного дела, но уже ничего, кроме бараньей упертости, во мне не осталось.
– Готово? – спросил Сапурниязов, когда я встал из-за стола.
– Готово! – подтвердил я и протянул прокурору «Признание».
Он глянул, тотчас скомкал его и швырнул бумажный комок мне в лицо.
– Готовься к смерти, Вацура!
Ко мне никто не приходил. Время шло. Через маленькое окошко с решеткой, похожее на вентиляционное отверстие, в камеру проникал горячий воздух улицы. Я не знал, который час. Мои «Casio» остались у дебилов. Может, наступило время обеда. Может, день уже катился к закату. Я топтался по липкому полу камеры. От двери к вентиляционному отверстию и обратно. От двери к вентиляционному отверстию…
Я вздрогнул и машинально отскочил от двери. Снова лязгнул ржавый засов. Проходной двор, а не камера! Никаких нервов не хватит!
Я пытался шутить. Это означало одно из двух: либо я еще не упал духом окончательно, либо готовился к смерти. Я всегда плоско шутил сам с собой, когда судьба проносила меня по границе жизни и смерти – наверное, для того, чтобы не поехать мозгами от нервного напряжения.
Дебил, стоя на пороге, качнул головой.
– Выходи! – сказал он.
«На расстрел! – ужаснулся я. – Вот и все? Конец жизни? Вот на этом глупом месте она и закончится?»
