Андрей Дышев - Разведрота
Я спал в БМП, на месте механика-водителя. По-моему, никогда в жизни я не спал так крепко и сладко.
А с утра колонна выстроилась на шоссе и с восходом солнца стала ввинчиваться в горы. Нам предстояло пройти печально известный перевал Саланг. За несколько часов мимо нас проплыли все времена года. Теплая весна сменилась дождливой осенью, и шум стремительной ледяной реки заглушал натужный рев машин. А на перевале мокрый, с ветром, снег заметал колею, на бетонных перекрытиях – желтая от выхлопных газов наледь, рваные низкие тучи над заснеженными скалами.
Высшая отметка перевала – тоннель, вырубленный в теле скалы. Из-за сильной загазованности в нем трудно дышать, слезятся глаза, а воздух, небо и горы из тоннеля кажутся ядовито-желтыми.
Вниз по южному спуску колонна катится быстро, со свистом рассекая теплеющий с каждой минутой воздух. Незаметно исчезают серые пятна снежных заносов – сначала с дороги, потом с обочин, канавок, щелей в скалах. Появляются горные кишлаки – сложенные из булыжников домики, как ласточкины гнезда, лепятся к скалам один над другим. Крыша одного – фундамент для другого. Очень много здесь сожженной, искореженной, изуродованной военной техники, а на скалах – огромные пятна копоти.
Вдоль отвесной стены, запрудив всю проезжую часть дороги, вытянулся длинный караван афганских «наливников». За изгибом дороги чадил горящий бензопровод, а с гор раздавались хлопки выстрелов. Поселок Джабаль-ус-Сирадж. Про этот кишлак у офицеров в ходу шутка: «Джабаля не помню, а вот усерадж был точно!»
В голову колонны выехали танки и зенитные самоходки. Они задевали борта грузовиков, кабины «наливников», протискиваясь вперед; со звоном лопалось стекло в кабинах афганских грузовиков, трещала обшивка. Потом дали команду к движению, и началось…
По нас стреляли сверху, с обеих сторон. Колонна купалась в свинцовом душе. Ротный все время кричал, я не помню что. Он кричал, будто разучился говорить нормальным голосом. Солдат-пулеметчик Тетка дрожал вместе с мощным ДШК, стрелял не целясь, поливая красные камни над нами, разбивая в щебень гранитные зубы Саланга. Бородатый корректировщик Коля лежал на рифленом передке БМП лицом к небу и, приставив приклад автомата к груди, строчил частыми очередями. Пули цокали по броне. Черная фара на башне в минуту превратилась в дуршлаг. У пулеметчика кончились патроны, он несколько раз попросил меня достать из люка новую коробку, но я не сразу понял его. БМП встала. Где-то совсем рядом с нами бил ДШК.
– Почему стоишь?! – орал в ларинги ротный механику-водителю. На броне корчились солдаты. БМП стояла. – Вперед! Вперед! Почему стоишь?!
Он не видел, что почти все солдаты спрыгнули на землю и встали за горячим боком машины. Они не хотели, чтобы их расстреливали. Они были молоды и хотели жить.
Все должно было кончиться быстро, в одно мгновение.
Но не кончалось, не кончалось!
Рядом горел бензин, полыхал кузов подбитой «летучки». Под бетонной аркой стоял опустевший бэтээр с пробитыми шинами, с распахнутыми люками, похожими на рыбьи плавники.
Был солнечный воскресный день семнадцатого апреля тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Это был день рождения моей мамы.
* * *Там, в Джабале, то ли по вине наших командиров, которые руководили операцией, то ли по причине отчаянной злости и военной силы моджахедов, полегло огромное количество наших солдат и офицеров. Трупы и раненых челночно перебрасывали на нескольких «вертушках» в баграмский военный госпиталь.
Я сопровождал порванных, продырявленных, обалдевших от крови ребят из ада в чистилище. Солдат, которому я дал свою кровь на операционном столе, все же умер, не приходя в сознание. Я грохнулся на пол, и меня откачивали нашатырем.
Тот солдат не мог выжить. Ему пробило череп. Когда его внесли в приемную, он был весь в бурой крови – куртка, брюки, даже носилки. Нет ничего страшнее, чем носилки, насквозь пропитанные кровью.
И моя еще теплая кровь умерла вместе с тем солдатом. Значит, и я немножко умер… Не знаю, как его звали, откуда он был родом.
Я сидел на лавочке у приемного отделения, а носилки все таскали и таскали. Солдат-фельдшер у входа громко объявлял:
– Осколочное ранение в полость живота! Тяжелый!
Казалось, что сказочный придворный объявляет о прибытии на бал очередного гостя:
– Король Датский!
– Пулевое ранение в шею!
– Принц Голландский!
– Осколочное ранение грудной клетки!
Меня догнала красивая санитарка. От нее пахло спиртом.
– Минуточку!.. Вот вам справка о донорстве. Вам льготы полагаются.
Как вы сказали?.. Полагаются льготы? Милая вы моя! Жизнь – вот самая ценная, самая главная льгота.
Вы представляете, сколько в тот день пацанов полегло? Просто так полегло, ни за что. Просто так…
* * *Потом еще целую неделю в баграмском госпитале лежал погибший солдат. При нем не было документов, по которым можно было бы установить личность. Только на отвороте брюк хлоркой выведен номер военного билета. Во все гарнизоны шли грозные звонки от высокого начальства: разобраться в потерях, выяснить, чей солдат лежит в госпитале. Строго наказать. Впредь не допускать и т.д. и т.п. Шуршали в штабах бумажками, искали списки, потрошили личные дела. Затерялся в бумажках человек. Перестал жить – и затерялся. Кто ж виноват, что он никаких данных о себе не оставил? А ведь был приказ – каждому солдату носить в петлице гильзу, в гильзе – бумажку, а на ней свои ФИО, адрес родителей, группу крови. Сделал бы так – не было бы лишних вопросов.
Так неделю и искали, кто этот солдат, да из какого подразделения, и где родственники живут. На неделю больше, значит, прожил он для своих родителей.
Да не только солдат контингента коснулась эта война. Ее пережили их родители, жены, невесты. Конечно, каждый по-своему. Борис Степанович Шишлаков, отец солдата, писал как-то замполиту части, где служил сын: «У него осталась девушка. Еще в октябре она перестала писать ему. В ноябре я встретил ее с другим парнем, но не хочу, чтобы сын знал об этом. Сын в каждом письме спрашивает: «Пап, как там Лена? Почему она ничего не пишет?» Мать Павлика разговаривала об этом с Леной, на что та ответила: «Мы, тетя Галя, сами с ним разберемся».
Уволившись в запас и вернувшись в Союз, Павел Шишлаков написал своему замполиту:
«Вроде недавно уехал, а честное слово– соскучились руки по автомату, а ноги– по горам. Так что я по городу спокойно не хожу, а рву, как на стометровке. Всего две недели дома, но уже чувствуется, что нет рядом боевых друзей и командиров. Забыть не могу… Стоим как-то с земляком на демонстрации, с Виталиком Паутовым – вы его должны помнить, вот рядом какой-то институт проходит, одни девчата. И как заорут: «Привет десантникам!» И вся толпа: «Ура!!!» Приятно, черт побери! У Виталика на кителе орден Красной Звезды. Все заглядываются. Подруга любимая меня не дождалась, замуж вышла и вот уже ходит на восьмом месяце. С мужем не живет, разводиться собирается. Я ее видел, поговорили. Видно, что она жалеет о случившемся, да не вернуть обратно былое… Вас вспоминаю. Помните, как мы на Панджшер десантировались? Повторить бы это опять…»
Младший сержант запаса Миша Евчук в свое время много писал нам в газету. Уволившись, уехал работать в Тюмень, «снова испытать себя». Как-то прислал мне письмо: «Люди относятся ко мне хорошо, только если просишь помочь – матери или по дому, – часто слышишь слова: „Много вас тут развелось, таких героев“. Иногда обидно становится. Почему так? Ведь мы же честно выполнили свой интернациональный долг. Я знаю, это ед иницы таких людей, которые не понимают этого.А вообще-то жизнь такая хорошая штука, только твори и работай. У меня мечта такая – попасть хоть на один день в ДРА, в свою роту, хоть посмотреть, как там».
Что ж это с вами, ребята? От себя бежите?
Олег Шанин уехал служить в Белорусский военный округ. Его едва не исключили из партии за аморалку – бывшая жена отправила «телегу» в высокие инстанции. Начались долгие разбирательства. Вывернули личную жизнь наизнанку. Стали пугать Дальним Востоком. Шанин смеялся на заседании парткомиссии. Коммунисты считали, что он издевается над ними.
С Юркой Шиловым мы, как и мечтали, встретились во Львове, сходили в ресторанчик. Но там, в мирной жизни, я перестал узнавать Юрку. Это был уже не тот хладнокровный агитотрядовец, который первым входил в «нехорошие» кишлаки. Он сидел с женой за столиком в самом темном углу шумного кабака, тихий, незаметный, сконфуженный дикой пляской молодежи, и стеснялся танцевать рядом с ними. Когда он начинал говорить, его легко перебивала его очаровательная жена, и Юра покорно умолкал, опуская глаза. Он не мог даже втихаря взять у стойки пятьдесят граммов коньяку, потому что, как ни странно, был не при деньгах. За столик расплатилась его очаровательная жена – щелк сумочкой, и «сдачи не надо»… Мне все время казалось, что Юра хочет смешаться с толпой, чтобы его никто не видел и ни о чем не спрашивал.
