Борис Климычев - Корона скифа
— Немедленно вызову брюхатого!
— Да нет, зачем же? Будьте потоньше, поделикатней, домой к нему съездите, объясните, что хотите содействовать ему во всех торговых делах, полиция многое ведь может, не правда ли? Ну, вот так и действуйте!
И еще. Неплохо бы вам срочно раскрыть какой-либо заговор. Очень было бы кстати! И примите дополнительные меры, чтобы никаких козырей на руках у клеветников и ябедников не было. Поняли? Действуйте. Я в свою очередь отпишу в Петербург, нажму некоторые пружины. Действовать нам надо быстро и четко.
Шершпинский отправился к городскому голове Тецкову с визитом. Ехал в открытой коляске, вместе с верным телохранителем. Мундир сиял, и серебряная рукоять сабли поблескивала на солнце, сверкали сапоги.
Чуть сзади ехала еще коляска, в ней было двое в штатском, у каждого в кармане — заряженный пистолет. И впереди ехала коляска, там — дама с кавалером. Роль дамы играл переодевшийся агент, парик ему очень шел, очень приятная получилась дамочка. И у неё за пазухой был заряженный пистолет, как и у "кавалера". Всё это была охрана полицмейстера.
В это самое время по городу и его окрестностям катили телеги, коляски, пролетки, кабриолеты, дилижансы, ехали верховые.
Два дорожных фаэтона миновали бассейн, который именовался не иначе, как Кишочка, ибо здесь колбасники полоскали кишки для колбас. Проехали фаэтоны колбасную Мацкевича в доме Крючкевича, далее миновали они район, именуемый Трясихой, ибо там было болото, оно высохло, а кочки остались. В этом месте экипажи немилосердно трясло. В трактире Светлица во всю играла механическая шарманка известную песню:
Кипел горел пожар Московский, Дым расстилался по реке, На высоте стены Кремлевской Стоял он в сером сюртуке.
Песня эта близка была томичам, потом еще, что пожары были бичом этого деревянного, таежного города, её играли во многих трактирах, на базарах.
Фаэтоны выехали к верхнему перевозу, погрузились на паром. Через какое-то время фаэтоны уже катили по чуть заметной травяной дороге к высокому мысу, на котором стояла стена бора.
Только за городом путники начали разговаривать в полный голос, шутить и смеяться. Ехали в фаэтонах: гласный Федор Ильич Акулов, Василий Васильевич Берви-Флеровский, граф Разумовский, Дмитрий Павлович Давыдов, и Амалия Александровна фон Гильзен.
— И что? Эти острова действительно плавают? — допытывалась баронесса.
Федор Ильич отвечал:
— Сами увидите!
Они проезжали многочисленные холмы и ямины, поросшие великолепными изумрудными мхами. Где-то здесь ушел в землю древний город, отмеченный на старых европейских картах, как Гаустин, а местные сказители называли его Грустиной.
— Разве здесь грустно? — воскликнула баронесса, ничего более красивого я в жизни не видела. Такой чистый и неожиданный бор. Сколько увалов, сколько озер, ручьев, речушек!
— Да, здесь можно найти любые грибы и ягоды, — подтвердил Федор Ильич, а пейзажи не уступят Швейцарии. Но мы стремимся к озеру с плавающими островами.
Берви-Флеровский запел:
Шуми, Иртыш, Струитесь воды, Несите грусть мою с собой, А я, лишенный здесь свободы, Дышу для родины драгой…
Прогулка была затеяна совсем не случайно, нужно было вдали от лишних глаз выработать план борьбы с Лерхе и Шершпинским.
Фаэтоны разом остановились, и взорам открылась изумительная картина: по обширному чистому озеру, другой берег которого был еле виден вдали, плавали большие и малые острова, поросшие шиповником, бояркой, калиной, черной и красной смородиной, голубикой, черникой, клюквой.
— Почему они плавают? — воскликнул граф Разумовский.
— Потому, что им так нравится! — весело отозвался Федор Ильич. — Вы же в молодости тоже любили плавать?
— Но я не остров!
— Как знать? Каждый человек — островок в этом бескрайнем мире! — вмешался в беседу Дмитрий Павлович Давыдов.
На зеленой лужайке, под сенью могучих берез, были разостланы скатерти и раскиданы кожаные диванные подушки. Берестяные блюда с пирогами, туески с черной и красной икрой, голова сахара, в окружении разноцветных заварных чайников и чашек, всё это так хорошо здесь смотрелось! Был наполнен озерной водой, и уже начал пофыркивать огромный двухведёрный самовар. Не обошлось и без водки, и ликера.
Берви-Флеровский чокнулся рюмкой горькой с графом Разумовским, и спросил:
— Как ваше имя-отчество? А то всё — граф, да граф! Официально очень.
— Кирилл Григорьевич я, — ответил Разумовский.
— Интересно! Последний гетман Украины и президент Петербургской академии наук. Но мне томичи говорили, что иногда вы называете себя именем своего старшего брата, морганатического супруга Императрицы Елизаветы Петровны.
— Называю, ибо это тоже был я.
— То есть, как? Ведь фаворитом был старший брат, а младший — гетманом, это были разные люди, и возраст их был разный.
— Так принято считать. На самом деле, я был сначала одним, а потом стал другим. То есть, переродился. Хотя вам в это, возможно, трудно поверить.
— Да, вы, правы! — сказал Василий Васильевич, — трудно. Вот и — возраст, гетман сейчас был бы значительно старше.
— Вот и видно, что вас не тому учат в университетах! — усмехнулся граф Разумовский. — Старше! Моложе! Аргумент! В какой-то момент произошло временное изменение моей жизни. То есть время стало перетекать в обратном направлении. Как-то получилось, что за год я проживал два. Вот и всё.
— Изумительно! — воскликнул Василий Васильевич, — если бы вы сделали сообщение в академии наук об этом, вас бы на руках носили. Это же новое слово в науке!
— Вы вот не верите, значит, человечество еще не созрело, для таких новостей! — очень серьезно сказал граф Разумовский. — Давайте закончим эту дискуссию, не для неё мы сюда приехали. И зовите меня Кириллом Григорьевичем, которым я сейчас и являюсь.
Да, не для праздных разговоров собралась здесь эта компания. Если бы Шершпинский знал об этих заговорщиках!
Берви-Фелеровский вызвался провести опрос свидетелей, и отправить с нарочным бумаги в Омск и в Петербург, подключить к делу прессу. В этом должны были помочь Амалия фон Гильзен, граф Разумовский и Дмитрий Павлович Давыдов. Федор Ильич поклялся выступить в думе с разоблачительной речью, что, конечно, придаст смелость обывателям, у которых теперь рты, словно глиной замазаны.
Солнце уже отбрасывало длинные тени, когда один из островов поплыл к берегу. Остров подплыл совсем близко, и вдруг с него на поляну скакнул лосенок. Высокий и тонкий, он помчался, запрокидывая голову, и в момент исчез среди холмов и деревьев.
Компания собрала посуду, скатерти и подушки. Фаэтоны покатили в обратный путь. В Томск они въехали уже в темноте.
В эту самую минуту Шершпинский, выходил из особняка Тецкова, находившимся в переулке неподалеку от пристани и базара. Полицмейстер был изрядно пьян, его провожал не менее пьяный городской голова. Он повторял:
— Мы не без понятия, Роман Станиславович, проголосуем, как надо! Эта дума у меня вот где! — Тецков сжал кулак.
— Да уж побеспокойтесь, ваше степенство! От этого зависит благорасположение к вам господина губернатора! А его родители с самим императором с одних блюд вкушали. Так вот!..
Роман Станиславович был доволен. Этот потомок Ермака был на удивление понятлив. Вообще хороший человек. Молится в единоверческой церкви, дал деньги на постройку придела. Собирает предметы старинного казачьего быта. Казачье оружие. У него в зале висит дорогая картина. Там изображен атаман Ермак, в виде рыцаря закованного в латы, и с серьгой в ухе.
Через день на заседании городской думы Дмитрий Иванович Тецков огласил ходатайство общественности города. Просили присвоить звание почетного гражданина Томска господину губернатору Герману Густавовичу Лерхе.
Какие будут мнения? Голос Тецкова был торжественен, золотая цепь сияла. Он был первым городским головой города. До этого была городская ратуша, и ратманы. Царь-реформатор, его императорское величество Александр Второй, издал указ о создании сословной городской думы. И первым в истории Томска городским головой был избран Дмитрий Иванович! Это ведь, что-нибудь да значит. Купцов в Томске много, а выбрали его! И сколько бы веков не прошло, всегда в истории будет писано, что первым головой Томска был он, Тецков! И цепь эту золотую, которую купцы купили в складчину для обозначения важного сана, он первым надел. А еще Герман Густавович обещал ему орден Святой Анны.
— Так, какие будут мнения?
И вставали, умильно улыбаясь, говорили по очереди, да, достойнейший человек Герман Густавович! Это такое счастье, что он теперь у нас губернатор. Столько сделал! Создал! Можно сказать, что тут нужен поэт, чтобы описывать деяния его благороднейшие! Наш язык слишком слаб! Будем счастливы, ежели будет он почетным гражданином. Каждый горожанин этому крикнет свое восторженное ура. Мы. Единогласно. Благоговейно. Первостатейно…
