Корея. 1950 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич
Третий подрыв — и я, приподнявшись над бруствером и вскинув «Стен» к плечу, открываю огонь. Но в этот раз не на подавление, а прицельно по янки, оглушенным взрывами гранат; Бём начинает стрелять вслед за мной, с отставанием всего в пару мгновений.
Сколько враг подарит нам времени прежде, чем придет в себя и откроет плотный ответный огонь⁈ Вряд ли много. Так что я невольно пытаюсь как можно скорее опустошить последний магазин «Стена» — ощущая при этом, как все замирает внутри в ожидании ответных выстрелов… И как страх близкой смерти разгоняет буквально вскипевшую от адреналина кровь по венам!
Кажется, я кричу — но мой крик не слышен из-за рёва очередей…
Первым в этот раз замолк «Томпсон». Бём нырнул за бруствер — а я вдруг понял, что не слышу голоса «Дегтярева»… Между тем, враг пришел в себя — янки открыли ответный огонь, пусть пока еще не очень плотный и прицельный. И пользуясь этим, я работаю по вспышкам, не жалея патронов… Сухой щелчок бойка — но вниз, на тропу, уже летят гранаты наконец-то добравшихся до укрытия корейцев.
А следом взрывы — один, два, три… Пять… Шесть. Неплохо! Теперь уцелевшие уже точно не смогут продолжить подъема по тропе… Вот только что делать с теми, кто идет следом?
Додумать я не успел — буквально над самим ухом раздалась зычная команда:
— Все братцы, уходим!
Как же я рад слышать голос живого и даже не подраненного Пашки Гольтяева…
И как же я бежал! Как мы все бежали в этот раз — падая через каждые три секунды, и вновь поднимаясь для рывка, пока не скрылись от вражеских пуль за поворотом тропы, огибающей склон сопки… Гонка на выживание — после которой мы не досчитались еще пары бойцов.
Но все же мы ушли — и янки наконец-то оторвались от нас. Все-таки мы сумели крепко врезать преследователям по зубам — а понесенные потери всерьез ударили по моральному духу врага. Тем более, что именно раненные теперь свяжут американцев по рукам и ногам, погасив их скорость… Конечно, есть риск, что упрямый вражеский командир сколотит из остатков боеспособных солдат группу преследования. Ведь в сущности, еще один бой пусть даже с отделением противника на остаток боеприпаса к «Гарандам» и паре уцелевших автоматов мы можем и не вытянуть… Да и гранат осталось всего две штуки на отряд.
Единственное утешение — патроны единственной «маслянки», что взял себе командир, подходят и к «Томпсону» Бёма. Так что боеспособность у нас все же не нулевая… Но упала она практически до самой нижней планки.
Остается лишь надеяться, что среди простых пехотинцев янки не найдется достаточного количества добровольцев, готовых поиграть в бравых коммандос. Особенно после наглядной демонстрации того, каким непростым противником является наш отряд…
Но следом напрашивается еще один вопрос — нам-то что теперь делать? На полноценную засаду сил не осталось, обновить запас патронов и гранат мы сможем разве что случайно. Да и то, столкнувшись лишь с каким-нибудь слабеньким дозором…
С другой стороны, канонада еще сильнее отдалилась на север. Ее практически и не слышно. Если так — то, что выходит, Пхеньян взят⁈ Новость безрадостная, но… Даже если столица Северной Кореи сейчас и захвачена, то это означает лишь одно — военное руководство отказалось от упорной борьбы за нее ценой гибели армии. Значит, Ким Ир Сен принял решение, подобно решению Кутузова в Филях. Значит, точно есть смысл сохранить остатки армии и отступить к границам — вместо того, чтобы славно погибнуть, до последнего защищая столицу!
В конце концов, Сеул КНА также взяла еще летом… Но Ли Сын Ман сумел его отбить с активной помощью янки и британцев.
И отсюда же вытекает другой вывод — потеря столицы Северной Кореи не может не повлиять на решения лидеров СССР и Китая. Если до того Иосиф Виссарионович и Мао Цзэдун еще могли колебаться, не спеша прямо вступать в конфликт и ограничиваясь лишь посильной поддержкой, то теперь… Теперь самое время ввязаться в драку.
И если я правильно понимаю ситуацию, очередной перелом в войне начнется в ближайшие дни. А может, даже и часы… Вот только нам-то что делать в сложившихся условиях⁈
Самое очевидное — залечь и выждать. В конце концов, все возможное, чтобы замедлить американцев и помочь нашим товарищам, мы уже сделали. Теперь же… Теперь самое логичное — найти какую-нибудь уединенную, изолированную от внешнего мира деревушку в горах и переждать немного, зализать раны в ожидании новостей. А уж там…
Что будет «там» мне-то уж точно не стоит загадывать. Вон, левая рука начинает все сильнее ныть и гореть — пока кипел бой, даже не замечал раны, но теперь… Теперь только и остается, что как можно скорее найти какой-никакой кров, больше пить — и молиться, уповая на Божью милость к раненому воину.
Христову воину — как величают каждого крещенного младенца… По крайней мере, я старался поступать по совести даже на войне — и честно исполнять свой воинский долг. А уж там как Господь управит…
Глава 18
Полночь 20 октября 1950 года от Рождества Христова. Остров Оаху, Гавайи. Гавань Пёрл-Харбол.
…Я оставил старого Элла на скрипучем диване, дождавшись, когда ветеран тяжело, но мерно задышал, закрыв глаза. Уснул… Проходя мимо камина, поверху которого стоят фотографии в деревянных рамках, я невольно заострил на них внимание — на фотобумаге отпечатались и на многие годы застыли эпизоды из жизни бродяги Элла.
Н-да, рассказ ветерана Великой войны — а как оказывается, еще и Гражданской в России — не мог оставить меня равнодушным. И кажется, после всего услышанного в моем сердце поселился холодок неприязни к старику… Но лишь неприязни, не ненависти. Ибо сложно ненавидеть рано состарившегося бродягу, искренне, неподдельно раскаявшегося в своем безволии и бездействие в отношении к жестокости сослуживцев.
Бог ему судья — Господь всех нас и рассудит…
А на пожелтевших от времени фото замер молодой человек в военной форме старого образца — и он счастливо, искренне улыбается. Как-то чересчур беззаботно для военного преступника? Холодок неприязни вновь кольнул сердце — но в слабеньком свете старого торшера я прочел памятную надпись: Марсель, май 1917-го… Все понятно — старик Элл еще не успел стать стариком, хлебнув фронтового лиха.
А вот фото с милой, довольно обаятельной женщиной. Жена Элла — и сам Элл, совсем недавно демобилизованный фронтовик, награжденный орденом. Фото датирована 1920-м, всего три года прошло со съемки первой фотокарточки — но мой приятель здесь выглядит постаревшим лет так на пятнадцать! И именно постаревшим, не возмужавшим.
Невольно я вгляделся в черты лица красивой блондинкой — увы, уже умершей жены Элла. Господь не дал им детей — а налет на Перл-Харбол очень тяжело сказался на здоровье миссис Уилсон. Кажется, она была ранена случайным осколком — но куда больше вреда ее здоровью нанес пережитый шок и страх…
На мгновение я замер, как вкопанный, не веря своим глазам — на очередном фото, датированном осенью 17-го, Элл позировал фотографу в компании еще четверых молодых людей. Но на мгновение мне показалось, что я вижу на нем Васю, Володю, Димку, Леху — и себя самого. Похожу, в компании Элла воевал кто-то из индейцев, напомнив мне о нашем снайпере — а старик в молодости, пусть даже именно на этой фотографии был удивительно похож на меня…
В горле невольно встал ком.
Н-да уж… Старые фото — они как крошечные окна, в кои мы заглядываем с надеждой увидеть отголоски утраченного времени. Каждая из них — это не просто плоское изображение; это портал в тот мир, который когда-то был полон жизни, смеха, слез и надежд. Я всегда чувствовал, как тепло охватывает меня при взгляде на пожелтевшие снимки, покрытые пылью давности… Как если бы они имели в себе нечто живое, некий дух, способный перенести меня в то счастливое время, когда я совершенно беззаботно жил в кругу родных и любимых.
Времени, в которое я, увы, уже никогда не вернусь…
Я вышел на крыльцо, аккуратно прикрыв дверь в довольно-таки бедный дом старика, не имеющего привычки запираться на ночь. После чего плеснул в лицо прохладной водой из навесного рукомойника, вынесенного на улицу. Помогло взбодриться — все же таки, наступили новые сутки, а я успел отработать смену… И завтра снова на работу.
