Андрей Воронин - Кровавые жернова
Жизнь так устроена, что каждый зарабатывает, как может. Кто-то честным трудом нагоняет мозоли, кто-то воровством, а кто-то и тем и другим способом одновременно. Не исключением из общих правил являлся и Григорий Грушин. Нет, он специально не воровал, никого не убивал, не грабил и считал, что жил честно.
Имея государственную машину под задницей, государственное горючее, всегда изловчишься что-то сэкономить, а вечерком, когда начальство не видит, дровишки из лесу во двор доставишь, сено опять же, мешки с мукой или зерном.
Да мало ли чего людям надо!
Вот и сегодняшним утром Григорий подъехал к дому Ястребова. Хозяин сам открыл ворота, и грузовик, гремя бидонами в кузове, въехал во двор.
– Доброго вам здоровья, – сказал Гриша, снимая с головы кепку и мгновенно сминая ее в руках.
Ястребов лишь кивнул в ответ.
– Как обещал, хозяин, – ухмыляясь и моргая, сказал Григорий. – А если Гриша обещает, он непременно выполняет.
– Солярку, что ли, привез?
– Ее самую, родимую, сорок литров, полный бидон.
– Ну давай, сгружай.
Григорий открыл кузов. Он подкатил сорокалитровый бидон к краю кузова, спрыгнул на землю и аккуратно, словно это была женщина-попутчица, поставил на землю.
– Вот, сорок литров.
Гриша отщелкнул крышку, откинул ее. Розоватая маслянистая жидкость колыхалась у самого верха, отражая синее небо, по которому летели белые облака. Ястребов хмыкнул.
– Вы, наверное, руки пачкать не хотите?
Давайте, я вам подсоблю.
– Ну, если согласен, давай.
– Куда ее, в подвал?
– Не в дом же нести, – резонно заметил Ястребов. – Тащи в подвал, сейчас открою.
– Айн момент, рукавицы только возьму.
Когда солярка была перелита, деньги получены, Григорий закурил, спросив разрешения у хозяина дома, и, выдохнув дым дешевой сигареты, мечтательно произнес:
– А я вот на туркомплекс скоро уйду. Там начальником друг детства, он всем и рулит. С ним недавно выпивали, думаю, не откажет. Надоело мне по деревням мотаться, молоко собирать.
На комплексе и платить побольше станут, все ж таки, я ему не чужой, вместе росли, по садам и огородам лазали, – Гриша хотел признаться, что и в доме мельника они вместе с Полуяновым золото искали, но почему-то сдержался.
На губах Ястребова змеилась улыбка.
– Знаете, раньше никогда такого не было, чтобы так голова болела. Вроде выпили немного, на двоих бутылочку покатили, а голова, как тот бидон с соляркой, тяжелая-тяжелая, прямо-таки гудит, раскалывается.
– Вижу, – тихо произнес Ястребов, глядя поверх головы водителя.
– Вот, даже курить не хочется. Вторую за сегодняшнее утро курю, а уже три деревни объехал.
– Сильно болит? – хозяин дома рассматривал аккуратно обрезанные ногти на узловатых длинных пальцах.
– Ой, болит! Аж слюна в рот набегает. Опохмелиться бы, так она бы перестала, но за рулем не пью. А там, – Гриша кивнул на дощатый забор, – в деревне все только и говорят, что церковь ночью кто-то ограбил. Залез злодей, ценного ничего не взял, только старую икону Божьей матери, ту, которая кровавыми слезами плачет, уволок, мерзавец. Ой, голова болит, шеей ворочать мочи нет. И милиция из района приедет.
– Холмогоров тоже там? – Ястребов резко назвал фамилию гостя отца Павла.
– Это тот, который из Москвы? Конечно, тоже там, где ж ему еще быть? Он и батюшку на своей машине подвозил к церкви, и старосту тоже.
– Выбрасывай сигарету, Гриша, – приказным тоном сказал Ястребов.
И Григорий повиновался, окурок полетел за высокий забор. Швырнуть под ноги Григорий постеснялся, видя идеальную чистоту двора.
– Садись сюда и жди меня.
Григорий уселся, куда предложил ему хозяин, – на жернов, потер ладонями лоб, виски.
Боль была нестерпимая, ему казалось, что даже искры из глаз сыплются.
– И свою пил, без химии там разной, как слеза чистая. И что же это такое с моей головушкой?
Ястребов подошел к водителю, держа в ладони матово блестящую керамическую чашечку, словно натертую воском.
– Выпей вот это.
– А что это? – спросил водитель, с опаской принимая на дрожащие ладони тяжелую чашку.
– Выпей, не бойся.
– Градусов нет? А то, если градусы, как же я за баранку? Мне к полудню молоко в район доставить надо, там меня ждут.
– Выпей, – коротко бросил Ястребов.
Григорий зажал губами край чашки, медленно наклонил, переливая в рот, вязкую, теплую, без вкуса и запаха жидкость. Проглотил, кадык судорожно дернулся.
– Что это? – прошептал он, проводя языком во рту и чувствуя, что язык становится непослушным.
– Трава, – ответил хозяин дома, – трава и больше ничего. Положи руки на колени, – Григорий выполнил просьбу. – Смотри мне в глаза и больше никуда. В глаза и только в глаза. Чувствуешь тепло? – ладонь Ястребова легла на лоб водителя. – Тепло, тепло, тепло… – прошелестел Григорий.
– Очень тепло, даже жарко.
– Вот так и должно быть. А сейчас будет холодно, очень холодно. Но ты не бойся, голова болеть перестанет. Слышишь меня?
– Да… – невнятно ответил водитель грузовика.
Если бы он сейчас захотел пошевелить рукой или ногой, то не смог бы этого сделать. Тело одеревенело, стало чужим и на приказы, просьбы хозяина не реагировало, оно стало подчиняться лишь Ястребову. Синие глаза приближались, становясь все больше и больше. И от этой синевы Григорий почувствовал холод, причем настолько сильный, что ему показалось, что сейчас на бровях, на волосах засеребрится иней, как лютой зимой от дыхания на тридцатиградусном морозе.
– Ну что, холодно?
Водитель грузовика даже ответить не мог, язык застрял между зубами.
– Чувствую, холодно тебе, очень холодно, ты замерзаешь. Сейчас дрожать начнешь.
И, повинуясь голосу Ястребова, вначале пальцы рук, затем колени, а потом и все тело стала бить мелкая дрожь. Из глаз Грушина полились слезы. Ястребов, наоборот, вспотел, ему стало жарко.
– Ты убьешь его сегодня же, слышишь меня? Пойдешь и выполнишь то, что я тебе приказал. Он не должен жить!
По щекам водителя ручьем катились слезы.
Наконец горячие руки колдуна легли на голову Григория, крепко сжали ее. Григорию показалось, что его голова расколется сейчас, как стеклянная лампочка в кулаке.
– Все. Все кончено. Тебе тепло, хорошо, ты ничего не помнишь. Посиди немного и ступай.
Прошло не больше десяти минут, и жизнь вернулась в тело водителя. Кожа порозовела, слезы высохли, дрожь унялась. Язык, зажатый зубами, исчез во рту.
– Что это было? – испуганно оглядываясь по сторонам, спросил Грушин.
На корточках перед ним сидел Ястребов и ухмылялся.
– Ну, как голова? – буднично поинтересовался он.
– Голова? Ничего, нормально. Только как-то пусто в ней, как в доме, из которого всю мебель вынесли, даже маленького детского стульчика не осталось.
– Бывает. Это скоро пройдет. Главное, что не болит.
– Совсем не болит! И вообще, мне кажется, что я два дня спал. Напился, а потом уснул. Меня будили, будили, а я посылал всех к чертовой матери и продолжал спать.
Гриша поднялся, посмотрел на пустую чашку, стоящую на жернове, и энергично принялся шарить по карманам, отыскивая пачку с сигаретами.
– Вижу, на поправку пошел, опять курить захотелось?
– Ага, – сказал Григорий, – кажется, что целый день не курил, а только мечтал. Что такое со мной было?
– Ничего не было.
– А времени сейчас сколько? – немного испуганно взглянул на Ястребова водитель.
– У тебя же часы на руке.
Григорий посмотрел.
– ..мать! Мне же уже в районе на молокозаводе надо быть. Я поехал. Спасибо, извините.
Он закрыл задний борт кузова, забрался в кабину, выехал задом со двора, и, громыхая бидонами, автомобиль умчался в Лихославль.
Ястребов взял чашечку, бережно повертел в пальцах, словно она была из чистого золота, и скрылся в доме.
Григорий ехал, крутил баранку, выпускал дым в открытое окошко и чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже принялся напевать нехитрый мотивчик себе под нос. В район он приехал вовремя, сдал молоко, взял чистый путевой лист на завтра. Поговорил с приемщиком, пошутил с женщиной-диспетчером и, услышав от нее «счастливой дороги», отбыл в Погост.
«И что со мной такое утворил этот черт копченый? – думал Григорий о хозяине дома мельника. – Странно все как-то, словно я сам не свой, хотя сила в теле невероятная. Наверное, если упереться бы хорошенько ногами в землю, то и машину смог бы опрокинуть. Ничего, сейчас домой приеду, стаканчик самогона накачу, и все станет как было».
Но уже на подъезде к деревне, в том месте, где он встретил младшенького поповского сына, с Григорием Грушиным произошла разительная перемена. Он перестал бормотать песенку, как-то весь оцепенел, и холод, лютый холод заполнил его душу, начал жечь изнутри. Григорий даже стекло поднял, так его зазнобило.
По деревне он едва тянулся, словно вез не пустые чистые бидоны в кузове, а гроб с покойником. И лицо его стало бледным, а взгляд карих глаз повернут вовнутрь, в себя. Что там видел Григорий, местные жители не понимали.
