Фридрих Незнанский - Цена любви
Меркулов хотел было что-то сказать, но Александр нетерпеливо остановил его рукой:
— Погоди, Костя! Ты что, думаешь, я законы забыл? Да если бы у нас были хоть какие-то улики, пусть косвенные, дело давно бы очутилось у тебя на столе! Но все, что я тебе говорю, пока что существует в качестве теоретического варианта. Другой вопрос, что в дальнейшем работать так или эдак придется вместе, и хорошо, если вся эта история окажется в твоей юрисдикции, а, скажем, не в юрисдикции Степанова Миши и его коллег… Вот это я и хочу выяснить с твоей помощью. Запиши, кстати, номер этого бывшего «ящика» и фирмы, а то забудешь…
— Забудешь такое, как же! — заговорил наконец Меркулов. — Ну и жук ты, Саня… Скажи хоть сейчас честно: из-за этого ты меня сюда и выманил, а вовсе не выяснять, кто из моих однокашников умнее? Судя по всему, по моему делу у тебя так же глухо, как и у Щеткина…
— Ошибаешься, — серьезно посмотрел на Константина Дмитриевича Турецкий. — «Твое» дело отчетливо сдвинулось с места, но говорить о результате пока рано. Ты меня знаешь, раньше времени поднимать звон не стану. И вопросы я тебе задавал именно те, ответы на которые мне важны ничуть не меньше, чем информация по этой фирме…
— Ни имени заказчика, ни места, где происходит мошенничество с лекарством, ты мне, конечно, не назовешь? — произнес Меркулов полувопросительно.
— Не назову, — кивнул Александр Борисович. — Поиск нужной информации это тебе не облегчит, вообще ничего не даст. А бросать пятно на тех, кто виновен исключительно в том, что работает рядом с мерзавцами, — уволь.
— А если они еще кого-нибудь угробят, пока ты решаешь этические проблемы? — зло бросил Меркулов.
— Не позволим, — уверенно мотнул головой Александр Борисович. — Надеюсь, и моему слову, и ребятам из «Глории» ты пока что еще доверяешь?
— Сань, ну о чем ты?… — моментально сдал позиции Константин Дмитриевич. — Просто беспокоюсь за тебя и за ребят тоже…
— Костя, даю тебе слово: как только приблизится развязка, тут же отзваниваю тебе, ты ж понимаешь, что брать их, так или эдак, необходимо официально, с помощью представителей соответствующих служб. Не в частном же порядке! Без этого никаких действий мы предпринимать не будем, неужели сомневаешься?
— Ты хоть понимаешь, какую ответственность на себя берешь? — И, поскольку Александр Борисович вместо ответа бросил на него укоризненный взгляд, продолжил: — Скольких человек они угробили?
— Мы предположительно знаем о троих… Подчеркиваю: предположительно! Учти, дело к нам попало всего десять дней назад, может, чуть больше. А насчет ответственности, исключительно чтобы тебя успокоить, — имя следующего пациента, на которого они нацелились, нам известно. Как только «лекарство» будет передано ему в руки, я дам тебе об этом знать! И ответственность разделим пополам… А сейчас давай-ка все-таки выпьем!
Константин Дмитриевич, испытующе посмотрев на Турецкого и покачав головой, молча пoтянулcя к своей рюмашке, которую поставил на стол, так и не пригубив.
20Станислав Збигневич Паляницкий осторожно прикрыл за собой дверь палаты, в которой только что после тяжелой процедуры уснула его жена, и привалился спиной к стене, на мгновение прикрыв глаза. Накатившая на него усталость не давала сдвинуться с места, хотя времени у Паляницкого было в обрез. Точнее, совсем не было. Генеральный отпустил его всего на два часа, при этом недовольно поморщившись. А отсутствовал он уже больше трех.
Генерального можно было понять: за последние несколько недель ни одна из них не проходила без того, чтобы Стас хотя бы пару раз не отпрашивался в рабочее время у начальства. Он понимал: каким бы ценным сотрудником ни являлся завлаб Паляницкий в глазах начальства, терпеть его бесконечные отлучки шеф не станет. До сих пор гендиректор молчал исключительно из боязни показаться бесчеловечным: о том, как тяжело больна Лиза, знали все. И конечно, только из-за этого смотрели сквозь пальцы на его личные эксперименты за счет фирмы…
Впрочем, не только из-за этого, наверняка руководство считает, что какой-то шанс добиться результата, пусть и крохотный, у Станислава Збигневича есть.
Сам он так не считал уже довольно давно, поняв, что изначально избрал тупиковый путь. И цель давно поменялась: для того, чтобы поставить жену на ноги, нужны были деньги, очень большие деньги. И они будут у него — любой ценой. На самом деле сейчас ему не хватало до нужной суммы не так уж много, но все же не хватало. Поэтому он так переволновался, когда паникер Вадька едва не сорвал или, по крайней мере, едва не затормозил осуществление его планов.
Уже в который раз дав себе слово, что сегодняшнее переливание крови станет для Лизочки последним, Станислав наконец сделал над собой усилие и, оторвавшись от стены, медленно побрел по коридору на выход.
Возле столика дежурной медсестры стоял лечащий врач его жены — один из лучших столичных гематологов, и Стас невольно притормозил, не в силах преодолеть искушения перекинуться с доктором парой слов, хотя понимал, что ничего нового не услышит… Да и что можно услышать нового, когда речь идет об этом заболевании? О лейкозе он и сам знал все: за годы, прошедшие с того момента, как Лизе поставили диагноз, Паляницкий прочел горы медицинской литературы и знал теперь о болезни жены, пожалуй, не меньше врачей.
— Ну что, все в порядке? — Доктор широко улыбнулся, словно речь шла о пустяковой царапине, которую только что смазали йодом. И Станиславу Збигневичу захотелось придушить этого чертового оптимиста собственными руками, причем немедленно.
С трудом преодолев нахлынувшую на него ненависть, он тем не менее улыбнулся:
— Уснула…
— Очень хорошо, — кивнул тот. — Думаю, недели через полторы вы сможете забрать Елизавету Сергеевну домой. За это время проколем ей витаминный курс, дадим общеукрепляющее… Ну, вы и сами все знаете!
Действительно… Знал он все дальнейшее прекрасно: пару месяцев Лизочка будет себя чувствовать сносно, а потом — потом все начнется сначала… У нее была самая тяжелая из возможных форма лейкемии, и с каждым разом поддерживать жену становилось все труднее, а периоды реабилитации становились короче и короче.
Паляницкий устало кивнул доктору и заторопился. Сегодня вечером ему еще предстояло встретиться с Вадимом, передать тому медикамент… Он так и называл его — «медикамент», не присвоив никакого особого названия результату своих трудов, большая часть которых приходилась на бессонные ночи. И ему никогда не забыть той душевной, почти непереносимой боли, которую он испытал в финале эксперимента с Дорой…
Поначалу, когда обезьянка начала выздоравливать (он был уверен тогда, что выздоравливать!), он испытал радость, которую из суеверных соображений сдерживал невероятным усилием воли. Он почти обожал тогда Дору, почти молился на нее за то, что еще недавно погибавшая на его глазах обыкновенная мартышка теперь прыгала по своей клетке, лопала все подряд и хулиганила, словно и не болела никогда… Станислав Збигневич испытывал тогда перед ней почти языческое чувство поклонения. Целых два месяца длилась эта эйфория, он как раз собирался начать полное обследование Доры, то есть перейти к заключительному этапу испытаний, когда однажды утром, придя на работу, застал обезьянку мертвой… Несмотря на то что текущие анализы были неплохими. По крайней мере, не ухудшились…
Препарировал он ее сам, оставшись в лаборатории на ночь. Сам делал и биохимию, и все остальное, хотя суть стала ясна, едва он сделал первый надрез.
Единственная мысль, бившаяся у него не в голове даже, а, кажется, во всем измученном, потрясенном существе, была о том, как же хорошо, что Лизочке о своем поиске панацеи от рака он ничего не сказал… Она знала свой диагноз и, в отличие от него, давно успела смириться с неизбежным.
Он и о грядущей поездке в Японию тоже ничего ей не сказал. И не скажет до той поры, пока вся сумма, необходимая для поездки и лечения, не будет собрана. Не потому, что не верил в методы японцев или допускал, что в страхах Вадима есть хотя бы одно рациональное зерно. Но за три года Лизиной болезни Станислав стал суеверным, ocoбенно после гибели Доры, потому и молчал.
О тех, кто в результате их общей с Вадимом затеи погибал, он просто-напросто не думал. Идея пришла в голову Субботину, которому он после краха эксперимента не просто плакался в жилетку — рыдал. А кому ж еще, как не старому другу, и по сей день — Станислав знал это точно — обожавшему Лизу? Не меньше его страдавшему из-за невозможности помочь ей даже с помощью Хабарова? Метод профессора с ней был бесполезен, Лизочка погибла бы на столе во время первого же сеанса: у нее с детства было больное сердце…
Помнится, Вадька тогда кинул эту идею чуть ли не в качестве бреда, мол, вот способ облегчить безнадежным больным, и не только онкологическим, последние недели жизни, избавив их от мучительной смерти… Такое дорогого стоит!
