Эльмира Нетесова - Последняя охота
— Этот человек — мой друг. Тане он чужой.
В морге, куда женщину привезли на опознание, она расплакалась, изобразила истерику, сердечный приступ. Следователь заколебался, слушая ее.
— Танюша была чудесным ребенком. Один лишь недостаток имелся, унаследованный от матери, спиртное любила. Когда в бутылках ничего не оставалось, лезла в лекарства. Сколько я ей ни говорила, все бесполезно. Это роковое семейное наследие. У нас отец этим страдал! — лила слезы женщина.
— Чем же могла отравиться? — спросил Михаил.
— Да у меня много всего! Кто знает, что взяла? — указала на шкафчик, висевший над кухонным столом.
Когда следователь спросил, не высоковато ли для Татьяны висит шкаф, женщина ответила, рассмеявшись:
— Эта всюду могла достать!
Неуместный смех покоробил Михаила. Отправив женщину в машину в сопровождении оперативника, допросил ее друга.
Тот ничего не стал скрывать:
— Таньку сами сестры испортили. Водили мужиков. Ну а чтоб пацанка не видела, напоят ее, а сами блядством занимаются. Девка пока маленькой была, спала. Потом буянила. Жрать просила, внимания требовала, короче, доставала всех. Дебильной она становилась. Это верно. Ну а тут Лизке втемяшилась мысль, как от всех избавиться, от сестры и Таньки. Она устала содержать обеих. Одна работает. Вот и вздумала одним махом освободиться. Танька полезла к бутылкам, там пусто. Она в вой! Руками-ногами об пол колотится. Лизка и дала ей мухомор со зла. Она тем настоем спину лечила. Девка хватанула, с полстакана выдула. А потом ей худо стало. Лизка сама ее ночью куда-то уволокла. По пьяной лавке запамятовала, где оставила. Утром так и не вспомнила. Устала она с ними возиться. От обеих — хоть в петлю, потому сама выпивать начала. Не с добра.
— Вы говорили, что обе Татьяну спаивали, а сами развратом занимались? Мужиков водили?
— Да, но Лизка только с год алкашит. Та — всю жизнь.
— Кто отец Тани? Где он?
— О чем вы? Когда за ночь по нескольку мужиков бывает, кто может знать, чья она и от кого? Того сама мать не уразумела. А Лизке что? Ей квартира была нужна. Без обузы! Чтоб самой жить, не возить на шее довески!
— Знала ли, что девчонка может умереть от предложенного настоя?
— Понятное дело! Неспроста, давая, пожелала: «Выжри напоследок, чтоб мои глаза тебя не видели!»
Смирнов за годы работы много раз сталкивался с подобными преступлениями. Видел детей убитых, зарубленных руками родителей. Случалось, расправлялись и дети.
Каждое преступление сказывалось на психике, ставило свою отметину, вытравливало из души тепло и доверчивость, сочувствие и сострадание. Вскоре он понял, что дело по
отравлению Татьяны было самым легким. В горотделе никто о нем не вспоминал уже через неделю.
Михаил знал, что в работе следователя нет радостных дней. Сплошные беды и неприятности, а каждое дело — очередная головоломка. Трудно было сказать однозначно, какие дела давались легче: раскрытие убийства или поимка воровской банды? Зачастую они переплетались в одно.
Позвонила в милицию бабуля:
— Стучусь к соседке, она чавой-то не отпирает. Мы с ей сорок годов дружились. На что она заперлась? Почему не выходит два дня?
Двери открыли. Соседка оказалась мертвой. Лежала в постели, словно так и умерла во сне. Вот только двух старинных венчальных икон на стене не оказалось. Их бабуля не собиралась продавать. Стали искать их по антикварным магазинам, на толкучках. И нашли… Продавец старины вмиг указал, у кого сам купил иконы.
Внук старухи потерял терпение. Все ждал, когда бабка умрет. Она, казалось, его пережить собралась. Добром иконы не отдала, хотела их снести в церковь, чтобы не касались святынь недостойные руки. А внук наркоманом был. Ему бабкины слова обидными показались, вот и разрешил он тот спор по-своему. Дал кулаком по голове, потом догадался в постель положить. Его, бывавшего здесь частенько, никто ни в чем не заподозрил. И если б не соседка, может, ушел бы от наказания.
Не повезло и старику. Того средь ночи убили за медный самовар. Сдали его, а старик и не подумал, не поверил бы, что за такую мелочь можно жизни лишиться.
Михаил морщился, вспоминая, как привели к нему домушника, худого большеглазого мальчонку. Тот через форточку влез в квартиру, а его придержала собака, боксер. Будь этот пес другой породы — в клочья распустил бы вора. Боксеры любят детей, вот и этот лишь придержал до прихода хозяев. Они избили пацана до бессознания, а потом привезли в милицию. Тот долго молчал. Заговорил лишь на третьей неделе. Вот здесь и выяснилось, что работал он на банду Шкворня, был шнырем, домушником, стремачом. В «малину» его привел Влас, сжалился над пацаном, промышлявшим жратву на помойке.
— А что делать, если дома вместо хлеба только пиздюли получал? Жрать охота, а отцу только бухнуть надо. Выгонял и говорил: мол, пока на «Чебурашку» не сколымлю, чтоб шнобель в дом не совал! — поделился пацан.
В «малине» он пробыл год, многому научился.
— Карманничал поначалу. Сперва боялся. Меня за руки ловили. Ох, и давали по соплям, а один дед чуть уши не оторвал, так вцепился, как в свои. Еле вырвался, а старик все орал: «Держи вора!» У самого в кармане одна мелочь, зато после этого к пердунам в клифты не нырял. А вот у мужиков и баб, но тоже не у каждого. Научили, как шмонать без понту! — разговорился мальчонка после чая, осмелел.
Смирнов расспрашивал пацана, как и кто его учил.
— Шкворень и Влас! Они крутые дела проворачивали. Нас не очень замечали. Карманничают новички. Если сыпятся на этом, берут в стремачи, других — в голубятники, ну, белье с веревок сдергивают. Если всюду прокол, тех под жопу в бомжи. Ну а кто много успел увидеть, урывали, чтоб ментам не высветил.
— А тебе что обещали? — спросил следователь.
— Они не обещают! Враз размазывают, — сопнул носом грустно и уставился в пол.
Этого мальчишку взяла на воспитание войсковая часть. Поначалу дневалил в казарме, потом закончил школу, отслужил, после училища закончил академию. Толковым человеком стал. Семью имеет. Даже малыш у него появился. Михаилу издалека козырял. Хоть и дослужился до полковника, ничего не забыл, помнил по-доброму. А в память о детстве всегда держал в доме собаку, боксера. Знал, эти псы ни старика, ни ребенка не обидят. Во всем помнят меру.
Вспомнилась Смирнову первая встреча с Власом.
Ту банду, обокравшую банк, он искал не один год. Едва стоило напасть на след, она исчезала. Сотрудники угрозыска не знали о ней многого. Сколько человек в ней, кто именно, помимо Власа? Кто главарь воров?
Когда Меченого поймали, доставили в город и впервые привели на допрос, Смирнов немало удивился. Ожидал увидеть наглого, развязного типа, а перед ним оказался заблудившийся, растерявшийся парень. Он и украл-то лишь потому, что был сыном банкира. Его знали.
— Влас, зачем тебе понадобились такие деньги? — спросили его тогда.
— Я же не один! Да и не бывают бабки лишними, — усмехнулся, пытаясь не выдать страх, подкативший к самому горлу.
Михаил вел допрос осторожно, не спешил, не давил на признание. Нащупывал тот самый путь, который раскроет душу человека.
— А сам кем хотел стать?
— Да со мной все ясно! К отцу было решено пристроить. После института…
— Это твои решили. Ты-то как хотел?
— Что толку с того? Кто б позволил? Я себе не хозяин, будущим родители распоряжались.
— Ты хотел работать в банке?
— Кому он нужен? Я в автодорожный мечтал, но мать с отцом даже думать запретили. Вот и сорвался. Обидно стало. Все говорили, что живут для меня, а по главному ударили. Это не моги, то не смей! Короче, кукла я для них, и они мной забавляются. Всяк по-своему. Человека не видят.
Смирнов решил сам встретиться с родителями парня и позвонил отцу.
— Влас сейчас в следственном изоляторе. В порядке исключения могу предоставить свидание с сыном.
— Зачем? — послышалось в ответ раздраженное.
— Заблудился ваш сын, но, к счастью, преступником еще не стал. Стоило бы вам с ним поговорить.
— Он меня опозорил! В нашей семье никогда не было воров! Этот негодяй ни в чем не знал отказа и так неблагодарно растоптал все!
— Влас еще молод и небезнадежен!
— Я отказался от него! — услышал резкое в ответ.
— Мне кажется, вы поспешили. Не стоит горячиться. Думаю, нужно поговорить с ним по душам, и сами поймете причину случившегося, — просил следователь.
— Вы что? Адвокат?
— Я — следователь.
— Тогда какого черта защищаете подлеца? Нет у меня сына больше! Умер он! Слышать ничего не хочу, а видеться тем более нет желания! — бросил трубку грубо.
Мать разговаривала менее резко, но высокомерно:
— Он — паршивая овца. К сожалению, был сыном. Теперь уж ничего не поделать.
— Как же воспитываете чужих, если от своего отказались?
