Юлия Латынина - Саранча
— Хорошо. Семьдесят, — с раздражением сказал Колун.
— Что-то случилось? — спросил финансовый консультант, когда Колун бросил мобильник в ящик стола.
— Случилось. Иди, Петя, тебя отвезут. А ты, Полтинник, останься.
Участники совещания переглянулись. Это был плохой знак. Избравшись депутатом, Семен Семеныч именовал начальника своей службы безопасности Полтинником так же редко, как самого себя — Колуном. Но уж коли старая кличка вырывалась из его уст, это означало, что услуги, в которых нуждается Семен, — это именно услуги Полтинника, а никак не Аркадия Кириллыча Полтинникова, вице-президента концерна «Тарский лен».
***
На совещание с Полтинником ушло около получаса. После этого начальник службы безопасности Колуна отбыл исполнять поручения, а Колун, потянувшись как следует, сделал несколько звонков и вышел в коридор. И замер. В конце коридора стояла Мирослава. Он забрал ее из больницы сегодня утром — сильный молодой организм поправлялся очень быстро, и только по его настоянию Мирослава провела весь день в постели.
Мирослава была босая, в обычных своих джинсах. Рукава рубашки были коротковаты, и из-под них были заметны бинты. Видимо, уловив какую-то тревогу в доме, она встала и пошла искать Семку. Куда идти, она толком не знала, потому что ночевала в этом доме первый раз, но каким-то чутьем она вышла туда, куда нужно.
Семен молча смотрел на бинты на ее запястьях, и ему показалось, что они вырезаны из его кожи.
Колун ненавидел зависимость от кого-либо или чего-либо, будь то водка, женщина или друг. Его мать умерла, когда ему было восемь лет. Его отец напоролся на нож где-то в лагере, когда ему было четырнадцать. В тринадцать его впервые напоили — взрослые парни, компанией которых он гордился и которые засмеяли его, когда он отказался пить.
Напившись, они бродили по улицам и в тот день насмерть забили бомжа в подвале. Их никогда не поймали; Колун не помнил, как убивал бомжа, но с тех пор, опасаясь собственных инстинктов, Колун никогда не пил. Почти никогда. Раз пять или шесть в жизни он-таки напивался — порой не выдерживая страшного напряжения, порой на поминках тех, кто погиб, чтобы он мог подняться еще выше.
Именно во время такой дикой пьянки неделю назад он проиграл Мирославу в карты. Дело было даже не в алкоголе и поплывших мозгах — Семка чувствовал, что слишком увлекся этой девочкой, и это пугало его. За все сорок два года своей жизни Семка не испытывал привязанности ни к кому, не считая кошки, которую он подобрал на улице, когда ходил в третий класс. Но кошку вышвырнул пьяный отец с одиннадцатого этажа, и Семка зарыл кошку во дворе вместе с остатками души. И вот теперь Семка привязался к девчонке на двадцать три года его моложе. Семка бесился в душе, старался не приезжать в «Радугу», приказал свести Мирославу с каким-то залетным продюсером. Денег у продюсера было вполне довольно, личиком он был смазлив и выразил желание заниматься карьерой девочки — разумеется, в Москве. Но Мирослава съездила продюсера по морде и осталась в Тарске.
Поэтому, когда пьяный Спиридон предложил Семену сыграть с ним на любовниц — на щупленькую Мирославу и на роскошную длинноногую блондинку, которая сидела тут же, прижавшись к Спиридону потрясающей грудью. Колун согласился. И проиграл почти с облегчением.
Он думал, что после этого Мирослава будет ему безразлична. В конце концов, это не девушка, которая принадлежала ему и только ему… Вместо этого Колун пил всю ночь, пока не свалился лицом в салат, а наутро первой его мыслью, мелькнувшей в необычайно ясной, ни разу не страдавшей от похмелья голове, была мысль о том, что он убьет Спиридона.
И вот теперь, после Спиридона и после Нестеренко, после двух мужиков, которые делали с ней бог знает что, она оказалась в его доме. Раньше этого не было. Колун снимал ей небольшую квартирку в южном конце города, и последнее время он проводил в этой квартирке слишком много часов.
— Что-то случилось? — спросила Мирослава.
Колун мог бы ответить. Но это означало упомянуть Спиридона в разговоре с Мирославой, а этого ему меньше всего хотелось.
— Ничего, — ответил Колун, — иди спать.
Серые глаза Мирославы смотрели на него с внимательным вызовом.
— Только с тобой, — сказала девушка.
Пожалуй, это и бесило Колуна в ней больше всего. Она не была покорна и не была глупа. Со всем нахальством своих восемнадцати лет она пыталась вести себя так, словно ей приходилось принимать решений не меньше, чем Колуну, и, если бы хоть один из его людей в ответ на его приказы вел бы себя так, как Мирослава, он давно бы получил пулю в лоб.
Колун мягко шагнул вперед, подхватил Мирославу на руки. Она была такой легонькой, что, казалось, тяжелые джинсы составляют половину ее веса. И тут же, как всегда, у Колуна сладко закружилась голова, стены дома расплылись в одно цветное пятно, и на этом пятне он видел перед собой одно только лицо Мирославы, скорее хорошенькое, нежели красивое, с большими серыми глазами, неровными крупными зубками и бледными, лишенными всякой косметики губами.
— Со мной так со мной, — весело сказал Колун.
***
Павлу Когуту по кличке Спиридон повезло: его не схватили и не подстрелили. Выбежав из заводоуправления, он метнулся в сторону, забежал в третий цех и бросился прочь вдоль молчаливых, крашенных серебряной краской сборников. Ребята Нестеренко кинулись за ним, раздалось два или три выстрела, но тут оператор в пультовой врубил громкую связь и заорал, аки Господь с тучки, чтобы они не стреляли, а то тут будет почище, чем в токийском метро после газовой атаки.
Московские братки стрелять не стали, Спиридон зайцем выскочил за обваловку, перемахнул через забор и, петляя, побежал по переплетенью черных газовых труб, змеившихся над раскисшей землей.
Где— то через километр трубы ушли в землю: вокруг Спиридона тянулась жиденькая, истощенная химией лесополоса, а за ней начинался затянутый черным ледком пруд-отстойник, служивший сразу двум комбинатам: «Заре» и «Тарскнефтеоргсинтезу».
Спиридон бездумно побежал по льду.
Это было странное решение, которое можно было принять лишь в том случае, если бы за бандитом гнались с собаками и автоматами, чего вовсе не наблюдалось, и даже в этом случае человек, сохранивший остатки рассудка, на лед бы не ступил. Было начало марта: морозы всю эту зиму были не особенно страшные, лед — некрепок, а под коркой слежавшегося снега, по которому бежал Спиридон, была даже не грязная вода, а мазутная трясина с вкраплениями самых экзотических соединений.
Где— то на середине пруда Спиридон провалился ногой в трещину, выдрался, потеряв ботинок, и побежал дальше. Он мало соображал, что делает, но слепая удача, благоволящая пьяным и сумасшедшим, хранила и его: Спиридон миновал лесок, вскарабкался через забор какого-то дачного товарищества, наугад рванул дверцу в какое-то теплое, полное сена место -и заснул.
Проснулся Спиридон часа через три. Кругом было темно, он лежал на сопревшем сене, и в темноте слышалось какое-то странное сопение. Голова была сравнительно ясной, а вот все, что случилось с ним после истории в кабинете Санычева, напротив, было подернуто сладким наркотическим туманом.
Внезапно сердце пронзила мысль о том, что его поймали и эта чернота вокруг и дыханье — поганый милицейский обезьянник или, того хуже, подвал… Спиридон дернулся, в этот момент что-то большое и шершавое лизнуло его в ухо и протяжно замычало. Бандит дико заорал, вскочил на ноги и, выхватив из кармана коробок спичек, лихорадочно чиркнул спичкой.
Неверный свет выхватил из темноты косые, неоструганные балки, разбросанное по полу сено и пятнистую корову, тянущуюся к нему большими коричневатыми губами. Он был в хлеву и был вполне один. Спиридон лихорадочно жег одну спичку за другой, пока от непотушенной спички не занялся клок сена. Спиридон затоптал сено ногами, покосился в последний раз на корову и вышел вон.
Стрелки на часах стояли на половине третьего ночи. Спиридон вынул было мобильник, чтобы позвонить, но тут ему пришло в голову, что по итогам разборки на заводе он почти наверняка уже объявлен в розыск и как бы менты не слушали его телефон.
Спиридон мобильник выключил и сунул в карман, а сам зашагал по направлению к городу. Мимо него прошло несколько машин, Спиридон проголосовал с обочины, но по понятным причинам ни одна машина не остановилась, чтобы подобрать на пустынном шоссе мужика в одном ботинке.
Впрочем, Спиридону на это было плевать. Железнодорожный вокзал, по его подсчетам, был километрах в шести — дойдем, не развалимся. Остатки здравого смысла подсказывали Спиридону, что лучше ему несколько дней пересидеть в соседней области, где у него были кореша. Впрочем, Спиридон опасался не столько ментов, сколько московского бандита,
Спиридон вышел к железной дороге к четырем утра. Перемахнул через невысокую бетонную стену, отделяющую здания от железной дороги, и пошел вдоль паутины путей к вокзалу.
