Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны
— За что? — не поняла Катерина.
— Ну я, ты допри, после каждого клозета приходил в оперчасть, чтоб проверили мою работу. Перед тем все сапоги в говне отделывал. От них слоями отваливалось. И все на пол — у оперов. За день параша получалась. Меня молотили и опять в шизо. Ну вот и решили кинуть на ремонт барака. Хотел я смыться, но охрана стоит, зенки выпучив. Пришлось пахать. Целых два месяца. Не все, но кой-что знаю, — похвалился Огрызок.
— Я не зову, — отмахнулась Катерина и добавила: — Пока мы с тобой говорили, под окнами трое прошло. Все слушают, что за гость у меня? О чем говорим? Зачем ко мне пожаловал? Раньше тоже проверяли. Но только по разу на ночь. А нынче у них под хвостом запекло. Загоношились, гады. Забегали, ищейки проклятые! Закрутились! Уж очень удивительно им, что у меня гость объявился! Теперь смотри! Сторожким стань. Неровен час, камень из-за угла получишь. Иль побьют. Они на все способные.
— Кто?
— Полтинники. Те, кто чекистам за полсотни фискалят про меня!
— Не может быть, чтобы такие на прииске прижились! Им бы тут горлянку живо вырвали! — не поверил Огрызок.
— Кто?! Да ладно тебе, Кузьма, чего прикидываешься? Иль не знаешь, что именно тут, на прииске, каждый третий — сексот. Они помимо северных льгот еще одну надбавку получают. От органов… И служат им, как псы!
— Погоди! Дай гляну! — выскочил Огрызок из избы наружу.
Шел крупный снег. Его хлопья летели с неба мохнатыми парашютами. Их было так много, что Кузьма в секунды начал замерзать. Он свернул за угол дома, туда, куда светили окна. И отчетливо увидел следы на снегу. Их еще не занесло снегом. Ветер дул с обратной стороны и следы виднелись четко, будто человек только что прошел здесь, под окном.
«Права баба! Но что от нее теперь надо? Срок оттянула. Все потеряла. Кому она нужна, кому опасна? Какому хорьку надо стремачить? Чего от нее хотят?» — недоумевал Огрызок и, посмотрев, куда ведут следы, направился в избу, дрожа от холода.
Но не успел выйти из-за угла, как перед глазами мелькнуло что-то черное. Обрушилось на голову. Больше Огрызок ничего не увидел, не почувствовал и не запомнил.
Очнулся он на своей постели. Сосед сидел за столом и читал под настольной лампой газету. Кузьма чувствовал жуткую боль в висках. Пытался вспомнить, что с ним случилось. Но в памяти словно провал получился.
«Но откуда эта боль? С кем я махался? Ведь не бухал, точно! Но кто же раскроил тыкву? Где и за что?»
Кузьма хотел встать, но перед глазами искры замельтешили. Все поплыло, как в тумане. Огрызок повалился в постель со стоном.
— Пей воду! — подал стакан сосед. И наклонившись к самому лицу, добавил: — Ну что? Измолотили, как последнего кобеля. Было бы за кого так мучиться…
И вмиг все вспомнилось… Пушистый снег, следы на снегу под окном и серый кривобокий угол хаты.
— Сволочи! Скоты безрогие! Твари проклятые! Чтоб вы все передохли! — распахнулась дверь и в комнату влетела заплаканная растрепанная Катерина — Какая блядь тебя побила? Кто? Мурло запомнил? Скажи? — склонилась над Огрызком сердобольной горой.
— Не видел. Не успел заметить, — ответил он тихо.
— Бедный мой заморыш! Головка луковая! Сколько хоть их было? Ну припомни хоть что-нибудь! — умоляла Кузьму. Но тот лишь головой качал отрицательно. — Все равно узнаю, какой пидер мою блоху душил! Яйцы с требухой вырву хорькам, мандавошкам лохмоногим! Жизни не дам, башки снесу! — грозила баба неведомо кому, заливаясь слезами.
Она ощупала голову Огрызка. Обтерла его лицо мокрым полотенцем, положила на лоб. Вскоре принесла какие-то таблетки, заставила выпить. И сидела рядом, не отходя ни на шаг, не обращая внимания на соседа Кузьмы, уже не раз просившего женщину освободить комнату.
— Мне отдохнуть надо. Завтра на работу! Идите домой. Я помогу Кузьме, если потребуется, — обращался он к поварихе. Но та будто не слышала, она ворковала над Огрызком:
— Кикимора ты моя засратая, мышонок неумытый, ососок заброшенный, ну за что страдать тебе привелось? И зачем ты без меня во двор выскочил? На что тебе болеть, лягушонок мой мокрожопый? Как больно мне, что так получилось! Ну потерпи малость, сучок ты мой обгорелый. Вот наладишься, и я тебя ни на шаг от себя не отпущу. Никому не отдам, — обещала баба. Кузьма плакал. Тихо, неслышно, молча…
Никогда, никто не говорил ему таких нежных, таких добрых слов. Даже от
матери слышать не привелось. Эти слова согрели сердце, растопили весь лед с души, очистили и ободрили. «Значит, и я кому-то дорог и нужен. Выходит, не совсем уж пропащий и никчемный. Пусть хоть хорек, но ведь своим называет, жалеет. Любить обещается. Значит, надо очухаться. Надо жить», — шмыгал носом Кузьма, вытирая мокроту со щек.
— Попей чайку, чертенок мой копченый. Еще глоток, ну, вот хорошо! Теперь ложись на подушку удобнее и постарайся уснуть. Мне скоро на работу. Но я в обед забегу, проведаю тебя. И поесть принесу! Ты смотри, никуды ни шагу нынче. Лежи, оклемайся. Мазурик ты мой недоношенный. Уж погоди, поправься только, я тебя никому в обиду не дам! — обещала Катерина, гладя лицо, голову, плечи Огрызка. И тот млел под ее руками. Он боялся спугнуть, прервать этот щедрый поток, лившийся из самого сердца бабы только для него.
Катерина просидела у постели Кузьмы до самого утра, пока не пришло ей время идти на работу.
Она встала, оглядела Кузьму и, перепоручив его соседу, тихо вышла. Кузьма, обвязав голову полотенцем, вскоре встал. И хотя в висках ломило, решил не валяться в постели. Оделся, умылся и, проглотив стакан чаю, пошел на работу.
До обеда боль еще давала знать о себе. В голове звенело на все голоса. А потом отвлекся, забылся и боль растаяла, отпустила совсем. И Кузьма самостоятельно пошел на обед.
Катерина от удивления уронила в бак с чаем половник с кашей.
— Голубчик ты мой! Встал на ноженьки! Лапушка облезлая! Ну, садись, покормлю гаденыша! — носилась она вокруг Кузьмы.
Приисковые мужики от зависти или удивления молчали. И лишь Чубчик, вошедший в столовую и услышавший воркование поварихи, подошел к столу Кузьмы, сел рядом:
— Ну что? Приклеился уже? А я-то думал тебя за Ксению сосватать.
— Не нужен я ей. Не хочу, чтоб надо мной баба паханила. Она мне на весь век чужой бы осталась. Из жалости за меня бы пошла. Потом попреков по самое горло не обобраться. Ничему не радовался б. А эта — своя! — глянул на Катерину и потеплел лицом.
Когда она вышла на кухню, Сашка спросил тихо:
— Ты хоть знаешь, кто она?
— Знаю! Ни за хер собачий в зону влипла! Да еще тут над ней всякая шваль изголяется! Пусть хоть один мудак попробует о ней гнилое вякнуть, своими клешнями замокрю! — пригрозил неведомо кому на всю столовую.
— Может, оно и так! Но тебе зачем тыкву в парашу совать? Когда фартовые кентовались с политическими? Оставь ее! Баб хватает! Покуда дышишь, советую как пахан!
— Отвали! Ботаю тебе — моя она! И никому не отдам! — вспомнилась Огрызку Катерина у постели.
За те слова, те минуты он готов был отдать за нее свою жизнь без остатка.
— Сворковались, — послышалось за соседним столом. Кузьма оглянулся. Глаза в глаза встретился с Самойловым. Тот усмехался криво.
Кузьма и сам не помнит, как все произошло. Миска с горячим супом повисла на макушке соседа. Тот растерялся на миг. Вскочил. Кинулся к Кузьме. Но обедающие мужики быстро растащили, не дав драке завязаться.
— Остыньте! Мать вашу! Чего сбесились два полудурка! Иль не поделили чего? Живо жрать! Кто вякнет, я быстро хайло закрою! — рявкнул Чубчик, бледнея. И отшвырнув Кузьму, силой усадил за стол Самойлова: —Дальше Колымы мест нет. Зато после нее приговаривают к «вышке». Кому этого захотелось — валяйте! Но после обеда! Не то я вам обоим, не дожидаясь, колганы раскрою! Доперли, стервозы, козлы вонючие?
— Это за что меня поливаешь? — не выдержал Огрызок.
— Заткнись, кент! Не заводи! — глянул Чубчик знакомо, и Кузьме сразу перечить расхотелось.
Сашка ел молча. Дождавшись, пока Самойлов и Кузьма пообедают, вместе с ними вышел из столовой.
— А ну, валяй оба за угол! — потребовал жестко. И, взяв Кузьму за шиворот, Ивана — за плечо, повернул их за столовую: — Теперь махайтесь! Ну! Что стоите? Или злобу с обедом схавали? — ждал Чубчик. И, помолчав, сказал: — Кишка тонка? Так вот, если узнаю, что кто-нибудь из вас в общаге поднимет кипеж, тому со мною дело иметь придется! Я ни одного не оставлю дышать, клянусь свободой!
Самойлов ничего не ответил, лишь оглядел Огрызка пристально, вприщур, словно прицелился. Кузьма не заметил тот взгляд и ответил, как на духу:
— Мне своего говна хватает, чтоб об чужое мараться. Но будет вякать лишнее, получит, как падла! Мало не покажется!
— Хиляй, Огрызок, на пахоту. И сам не залупайся! — глянул вслед Кузьме Чубчик. Повернувшись к Самойлову, заговорил тихо: — А тебе, фраер, вот что брякну. Если ты, мурло овечье, разинешь свой хлебальник и начнешь Кузьму полоскать, я тебя так отмудохаю, родная мама не узнает. Секи про то! Паяльник не разевай! Не то дышать разучишься. Я сумею кислород тебе перекрыть! Запомнил, падлюка? — прихватил внезапно за горло. И подержав немного, отбросил в сторону задыхающегося мужика, обтер руки снегом, вышел из-за угла и направился к прииску.
