Евгений Сухов - Убить Петра Великого
— Воля твоя, князь.
Матвей подвел монахиню к дыбе.
— Не страшно, сестра?
— Значит, такова воля господа, — все с той же смиренностью отвечала инокиня.
— А меня вот жуть берет, когда представлю, что мои рученьки начнут трещать, — честно признался палач. — Да чего уж теперь!
Повернув старицу, крепким жгутом он стянул за ее спиной руки и, коротко помолясь, зацепил узел на крюк. Осталось только потянуть верх.
— Постой, Матвей! — неожиданно произнес князь Ромодановский. — Такую бабу болью не прошибешь! Нас она за антихристов принимает. Чего доброго, возомнит, что за веру страдает. Агафья, я вот у тебя спросить хочу.
— Спрашивай, князь.
— Чего это ты вдруг в монашки подалась? Такую бабу, как ты, любой отрок замуж бы взял. И лицом удалась, и фигура при тебе. Даже монашеская ряса твои пышные телеса не сумела скрыть. — Князь вышел из-за стола, неловко переваливаясь на коротких ножках, подошел к старице и, дыша в ее лицо самогонным перегаром, вопрошал, сузив зеницы: — А может, было в твоей судьбине нечто такое, от чего белый свет не мил стал?
— О чем ты, боярин? — Голос монахини слегка дрогнул.
— А о том дитяте, что ты во грехе прижила! — перешел на шепот князь Ромодановский. — Грех твой на себя девка дворовая взяла, она же и воспитывала твое чадо до пяти лет. А когда девка на покосе надорвалась да сгорела за неделю, тогда отрока твоего пришлось в Макарьевский монастырь определить, где он до сих пор послушником служит.
Треснула незыблемая твердыня, покрывшись многочисленными трещинками — глаза монахини враз повлажнели, а тонкие посеревшие губы едва произнесли:
— Нет…
— Чего же это ты, сестра, перепугалась? — участливо поинтересовался князь, подавшись вперед всем телом. — Хм… Уж не хочешь ли ты меня разуверить? Дескать, померещился отрок. А может, он не тобой прижит? — Инокиня только качала головой, не в силах вымолвить и слово. — Вот за сей грех батюшка твой и отправил тебя в монастырь. Кто же на порченую девку позарится?
— Замолила я свой грех, — глухо отвечала Агафья, с трудом сдерживая рыдания.
— Может, и замолила. А только как теперь поступать?
— Чего тебе надо, князь?
— Ты мне навет на окольничего напиши, а я твоего мальца не трону.
— Не посмеешь, князь! — уже не пряча ненависти, прошипела монахиня. — Род Бутурлиных тебе не простит!
Ухватившись за бока, князь Ромодановский громко рассмеялся, от чего его крупный живот мелко подрагивал. Отсмеявшись, Федор Юрьевич посуровел, вновь превратившись во всесильного судью Преображенского приказа. Между широких бровей залегла глубокая складка, придавая ему еще большую угрюмость.
— Не посмею, говоришь?! Да если мне для дела потребуется, так я весь род Бутурлиных повыведу и ни одного семени не оставлю! А ведомо мне еще и то, что третьего дня ты подъезжала к Макарьевскому монастырю. За ограду заходить не пожелала и отроком своим издалека любовалась. Матвей! — громко крикнул князь, давая понять, что разговор закончен. — Веди мальца! Пусть на отрока своего в последний раз посмотрит. Это ей не из-за забора на него глазеть.
Палач вышел, а Ромодановский сказал, покачав головой:
— Если себя не жалеешь, Агафья, так хоть мальца пощади. Славный отрок растет.
Через минуту под тяжелым шагом палача половица слегка прогнулась, издав тонкий скрип.
— А вот и гости к нам, — ласково проговорил князь, не спеша шагнув к оробевшему отроку.
Отроку было лет двенадцать. Он слегка набычился от неловкости и отступил на шаг назад. Ряса на нем была старая, сшитая из кусков, стопы обуты в сбитые лапти. Тощее тельце перетягивал пояс, концы которого свешивались до самых колен. Он утер обильную влагу, проступившую под носом, и взглянул на приблизившегося Ромодановского.
— Куда же ты нашего гостя определил? — поинтересовался князь у палача.
— В сторожке у меня сидит, — заулыбался Матвей. — Я ему глиняных болванов смастерил. Играет.
— Во что ты играешь, малец? — Ромодановский краем глаза посмотрел на монахиню — закусив губу, та едва удерживала слезы.
— В колодников и палачей, — уверенно ответил отрок. — Дядя Матвей мне дыбу сострогал, вот я на нее татей и подвешиваю.
Губы боярина разлепились в добродушной улыбке — знает палач, чем мальца вразумить.
— Какой толковый помощник у тебя подрастает, Матвей, — довольно произнес князь. — Глядишь, годков через восемь он тебя совсем заменит. Не придется мне тогда заплечных дел мастеров среди грабителей подыскивать. Как кличут тебя, малый?
— Василий.
— По душе тебе в Преображенском приказе?
— По душе, боярин. Мне Матвей гречневую кашу с мясом давал. Давно так сытно не едал.
— Вот когда у нас служить станешь, так каждый день мясо будешь получать. А еще государь шубой тебя за старания пожалует. — Показав на соболиную шубу, лежавшую в самом углу, князь спросил: — Нравится тебе она?
— А то как же не нравится! Тепло в ней! Я игумена все прошу, чтобы мне зимнюю рясу выдал, а он говорит, что, дескать, не время еще, в летней ходи! — Приподняв полы рясы, отрок пожаловался: — А у меня все ноги в мурашках.
— Справлю я тебе рясу, — пообещал князь. — А теперь ступай, — пухлая рука Федора Юрьевича погладила макушку мальца. — Как подрастешь, так милости прошу к нам.
Ухватив отрока за худенькое плечо, Матвей вывел его из комнаты. Громко хлопнула входная дверь, заставив вздрогнуть Агафью.
— Вот ты нас всех антихристами считаешь, — заговорил Федор Юрьевич, глядя прямо в заплаканное лицо монахини. — А только пройдет время, и твой сынок таким же станет. Не будет для него большего счастья, чем людям руки выкручивать. Ну так чего же ты мне скажешь, сестра? Был окольничий Глебов в монастыре или все-таки не был?
Былая гордыня изошла слезами. Монахиня сжалась и произнесла кротко:
— Не губи мальца, князь. О чем угодно поведаю!
— Вот так-то оно лучше будет, — примирительно произнес Федор Юрьевич. — Эх, Агафья, неужели ты думаешь, что в приказе изверги какие-нибудь служат? Неужели думаешь, что нам в радость людей калечить? Вот ты согласилась, а у меня оттого на душе отлегло. Еще одна божья душа спасена. Назар, опять носом по столу скребешь! — прикрикнул князь на Маршавина. — Пиши давай. Сейчас инокиня Агафья исповедоваться будет.
— Готов я, боярин!
Подьячий вытер кончик пера о сальные волосы. Макнул гусиное перо в глубокую глиняную чернильницу.
— Матушка наша, государыня Евдокия Федоровна ни при чем. Это все аспид-искуситель, окольничий Глебов ее смутил дурными речами. Давеча я стою у своей кельи, а он уже вором в женский монастырь через ограду пробирается. Припер ее к стеночке, сердечную, и поганые слова выговаривает, на грех склоняет.
— А царевна чего?
Смутилась монахиня, но отвечала твердо:
— Называла его соколом да голубем сизокрылым, а себя при нем — голубкой. Говорила, что дождаться не могла, пока свечереет.
— Сколько раз он приезжал?
— Видела его три раза. А когда уходил, так государыня его до самых монастырских ворот провожала.
— При патриархе все это скажешь?
Монахиня только вздохнула:
— Как не сказать…
— Грамоте обучена?
— Знаю, князь.
— Черкни вот здесь, сестра, — пододвинул Ромодановский бумагу.
Тонкие пальцы монахини неуверенно оплели гусиное перо, и заостренный кончик аккуратно вывел закорючку.
— А далее что? — с надеждой спросила инокиня.
— Эх, мягок я, сестра. Мне бы тебя с крысами подержать, чтобы неповадно было в следующий раз правду утаивать. Матвей, проводи нашу гостью до ворот. Пускай к себе в монастырь направляется.
Монахиня продолжала стоять, искусав до красноты губы:
— Сына… не тронешь?
— Не трону, сестра, в монастырь отведу. Ну чего стоишь? — насупился князь. — Топай, пока я не раздумал!
Глава 21 СКАЖИ, ЧТО Я ХВОРАЯ
Евдокия Федоровна предчувствовала, что князь Ромодановский готовит нечто против нее, но что именно, предположить не могла. Молясь целую неделю перед иконами, она надеялась, что лихо пройдет стороной.
Но вот как-то утром дверь в ее покои распахнулась и в комнату, вытаращив глаза, вбежала взволнованная боярышня.
— Матушка, матушка, князь Ромодановский заявился!
— Вот как… Чего он хочет?
— С тобой поговорить.
Слезы Евдокии мгновенно высохли. Лицо погрубело, состарилось. Вскинув горделиво подбородок, она произнесла:
— Скажи ему, что не буду разговаривать… Впрочем, нет, сошлись на то, что хворая я.
Через толстые белила на лице боярышни пробивался крепкий здоровый румянец, так ее украшавший.
— Говорила я ему об этом, государыня, так он меня слушать не желает.
— Что же он тебе ответил?
— Ой, матушка, даже и произнести боязно. Если, говорит, царевна меня видеть не желает, так я к ней силком заявлюсь.
Евдокия помрачнела. А ведь и заявится, ирод, с него станется.
Покои Евдокии являлись тем местом, где она господствовала безраздельно. Здесь она жаловала и наказывала, любила и привечала. Здесь так же, как и в свите государя, имелись свои баловни и отверженные. Здесь создавались политические «партии», каждая из которых боролась за влияние над государыней. Вот только борьба тут, среди женщин, приобретала более коварный и изощренный характер.
