Александр Бушков - На то и волки
Принято считать, что Золотую Бабу утащили в глухие неизвестные дебри, когда ею живо заинтересовались ребятки Ермака. Видимо, так и было — за последние четыреста лет не отыскалось ни единого мало-мальски убедительного следа, как ни искали. Вполне возможно, когда умерли последние прятавшие Бабу шаманы, народ суровый и некоммуникабельный, координаты захоронки, пусть и приблизительные, забыли сами кочевники. Самые убедительные версии гласили, что Баба спрятана где-то в пещере на плато Путорана. А это — горы Бырранга, нганасанское царство мертвых, тысячи квадратных километров безлесных гор и сопок, болот, тайги и голой тундры, абсолютно нехоженые и неисследованные места площадью с парочку Франций, если не больше. Даже не иголка в стоге сена — копейка в Байкале…
— Чушь собачья, — повторил он. — Единственная привязка к тем местам — это когда мы год назад филантропии ради финансировали экспедицию по отлову снежного человека.
— Помню. К нам, кстати, приходил один шизик, твердил, что там — города атлантов. Даже карту показывал из-за пазухи, самый уголочек. Ну, послали повежливее…
— К нам он тоже приходил, — кивнул Данил. — Тоже послали. Те, со снежным человеком, хоть пучок волос показывали и завлекательные охотничьи байки травили… Ладно. Если отвлечься от всей этой залепухи, вывод один: Костерина сбила машина, и связывают это с нами… Машину не нашли, не слышал?
— «Висяк» стопроцентный. Наши, кто сидит на криминальной хронике, говорили. Свидетель — одна-единственная бабуля, только и разобрала, что машина «белая и ненашенская». А может, и нашенская, бабуля «Таврии» от «Мерса» не отличит…
— Насчет налета на квартиру костеринской симпатии — правда или «говорят»?
— Похоже, правда. Судя по Рамоне.
— Куда ни сунься, везде Рамона… — проворчал Данил. — Где ее сегодня вечером можно с уверенностью прижучить?
— Вероятнее всего, в «Черной жемчужине». Там же лесбиянки тусуются третий год…
— А живет она где?
— На Маркса. Шестьдесят восемь «А», сорок вторая квартира.
«Район Георгина, — удовлетворенно отметил Данил, — все к лучшему в этом худшем из миров…»
— А где обитает костеринская симпатия?
— Вот этого, убейте, не знаю. Нужно копать. Где он обитал с женой, выяснить проще простого — звякните письменникам…
— У тебя с Рамоной как отношения?
— Нормально вроде.
— Кто ее мог возить на самолете в Байкальск? В прошлую, скажем, пятницу? Она, говорят, свою сенсацию приперла, едва приехавши с аэродрома…
— Да? Не слышал… — пожал плечами Соловей. — При мне об этом разговора не было.
— Постарайся разнюхать. И адресок симпатии тоже выясни. — Данил встал, кивнул и неспешно направился к машине. Сев за руль, взял рацию и распорядился: — Дежурную машину, любую — пусть ждут меня на перекрестке Маркса и Губернской, поедем в Ольховку…
Глава двенадцатая
Цыганский барон и другие
В каждом крупном городе отыщется район, который принято считать самым криминогенным (и пусть даже на других околицах преступления совершаются чаще и оформляются не в пример жутчее, слава «кровавых закоулков» живет своей собственной жизнью). Во всем мире, пожалуй, такими районами принято хвалиться перед заезжим народом — точно так же, как историческими зданиями, памятниками старины и прочими достопримечательностями.
Для Шантарска такой сомнительной достопримечательностью служила Ольховка. Писатель-краевед Милюхин, родившийся как раз в Ольховке (и тем не менее ухитрившийся ни разу не отсидеть, а даже закончить два института и жениться на дочке первого секретаря райкома), откопал как-то в архивах грамотку второй половины семнадцатого века, повествовавшую, как по приказу основателя Шантарского острога воеводы Дымянского казаки государевой службы устроили облаву на «татей, голоту воровскую, бляжьих жонок и другой ослушный народ, многую нечесть и сором учиняющи, которая же гулящая теребень, бражники и иной непотребный люд воровские домы держит в Ольховском посаде». Милюхин настаивал, что Ольховский посад как раз и стоял на месте будущей Ольховской слободы (понемногу с расширением города оказавшейся чуть ли не в центре нынешнего Шантарска). Вполне возможно, так оно и было — во всяком случае нынешний ольховский народ свято держался этой гипотезы, выводя свои корни из славных времен отцов-основателей (в чем нет ничего странного, если вспомнить, что в Австралии по сию пору считается крайне престижным иметь среди предков каторжника). Во всяком случае, уже во времена Петра Первого, когда полиция и суд стали обрастать архивами, Ольховская слобода, судя по сохранившимся документам, превратилась в непреходящую головную боль для тогдашних органов сыска, правопорядка и государственной власти. Чему благоприятствовали как удаленность от столиц и вообще от России, формировавшая вольнолюбивый сибирский характер, не привыкший стесняться глупыми параграфами, так и проходившая через Шантарск знаменитая Владимирка, славный кандальный тракт, по которому циркулировал в обе стороны отчаянный народ. И, наконец, местная топография. Центр Шантарска лежит в низине, а западная часть — на высоком плато, куда вели лишь две дороги. Меж ними и расположилась Ольховка, ограниченная с одной стороны рельсами Транссиба и тылами железнодорожных мастерских, а с другой — обрывом вышеупомянутого плато. Легко догадаться, что ольховцы промышляли на этих двух дороженьках сызмальства — и в царские времена, и после, когда вместо дорог вознеслись два огромных бетонных моста над стальной магистралью. А параллельно держали шинки, карточные притоны, скупку краденого и прочие интересные заведения.
Достоверно известно, что именно ольховские удальцы сперли в свое время золотой брегет и шубу на енотах у неустрашимого полярного исследователя Фритьофа Нансена, имевшего неосторожность посетить Шантарск (причем, несмотря на все усилия напуганной возможным международным скандалом полиции, ни ходунцы, ни шуба так и не были разысканы; часы всплыли лишь в сороковом при описи имущества помершего без наследников тишайшего старичка, вроде бы промышлявшего шитьем валенок, а шуба не обнаружилась вовсе, ибо еноты особых примет, в общем, не имеют). Ходят также слухи, что все резкости в адрес Шантарской губернии, имеющиеся в путевых заметках ехавшего на Сахалин А. П. Чехова, объясняются тем, что непочтительные ольховцы навестили в отсутствие гостя его гостиничный номер и унесли кое-что на память о классике русской литературы. Болтают даже, что и ямщик, помогавший бежать из ссылки товарищу Сталину, был ольховский…
Городовые в старые времена заглядывали туда не иначе как толпою. Легендарный пристав Ермолай Мигуля (он же — Ермоша Скуловорот) был единственным, кто дерзал являться туда в одиночку — с двумя браунингами в карманах шинели, единственным в губернии полицейским кобелем породы ротвейлер и данными от природы пудовыми кулачищами. Но все равно ему однажды прошибли затылок пущенным из-за угла кирпичом, а ротвейлера, чисто из принципа, отравили-таки, полгода подбирая приваду.
Мигуля, правда, взял реванш в девятьсот пятом, когда орлы генерала Ренненкампфа усмиряли бунтовавшую сибирскую мастеровщину. Запасшись изрядным количеством шустовских нектаров, хитрый пристав свел знакомство с есаулом забайкальской сотни, не обделил и рядовых станичников — и в один прекрасный вечерок желтолампасники Мамаевой ордой прокатились по Ольховке под предлогом поиска нелегальщины, перепоров все мужское население, за исключением малых детушек, а женское охально изобидев. К чести ольховцев, следует уточнить, что во время сего погрома у есаула пропал серебряный с золотыми украшениями портсигар. А впоследствии, в первые годы советской власти, иные ольховские жиганы пролезли в комиссары и чекисты, ссылаясь как раз на этот казачий налет, вызванный де извечной симпатией Ольховки к большевикам (тут припомнили и о вышеупомянутом ямщике, причем на роль персонального Сусанина товарища Сталина претендовали сразу семь человек, и в самом деле имевших прежде кое-какое отношение к извозному промыслу. Поскольку уточнять у самого товарища Сталина местные власти побоялись, всем семерым, на всякий случай, определили пайки красного партизана и другие льготы. Потом, правда, когда на смену поджигателям мирового пожара пришли деловитые прагматики Лаврентия Павловича, кто-то решил, что сюрреалистический образ семи ямщиков на одном облучке попахивает дискредитацией вождя, сердито повел бровью — и ямщиков словно корова языком слизнула…)
Пути Господни неисповедимы, а фортуна переменчива — и потому в девятнадцатом году в подполе одного из ольховских кичманов отсиживался как раз пристав Мигуля, выжидая удобного момента, чтобы свернуть за кордон. А ловил его комиссар губчека Зазулин, более известный до революции как Сережка-Маз.[6] Надо сказать, те из ольховцев, кто не пошел на службу новой власти, проявили редкостное благородство души и бывшего гонителя не выдали, разве что насмеялись вдосыт: «И ты, каплюжник, пошел в лаванду?» (И ты, полицейский, от полиции скрываешься?) И Мигуля благополучно проскользнул через Урянхай в Синьцзян, где, говорят, стал потом министром внутренних дел у одного из китайских генералов-сепаратистов. А Сережка-Маз, изобличенный в хапанье не по чину, был без шума пристукнут товарищами по партии.
