Леонид Влодавец - Адская рулетка
Свои проекты Саша посылал и в «Комсомольскую правду», и в «Литературную газету», даже в журнал «Коммунист», только ими что-то никто не интересовался. Должно быть, он что-то там еще не додумал, а может быть, неправильно изложил, потому что в одном ответе из какой-то газеты кандидат исторических или даже педагогических наук, которому переслали Сашин проект, объявил, что кое-что в идеях Саши явно позаимствовано у Пол Пота. Тогда Саша разозлился и написал на этого кандидата в КГБ. Он утверждал, что интеллигенция прониклась буржуазным духом, идейно чужда, и ее не худо бы ликвидировать как класс ввиду ее идеологического вредительства. Но из КГБ Саше вовсе не ответили. После этого он сказал, что прекращает борьбу и становится дофенистом, то есть гражданином, которому все до фени и ничего не надо.
Иногда, что самое удивительное, почти комсомольские нотки были и в речах еще одного моего знакомого, которого вообще комсомол не интересовал. Этот малый с 22 часов и до 2 ночи становился в нашем дворе самым главным человеком. Фамилию, имя и отчество знала только милиция, а так он был Рюха и все. Мы с ним покорешились еще в детсаду, потом долго вместе играли в футбол, но, как стали постарше, тусовались не вместе. Однако изредка, например после моего пролета на экзаменах, я с ними пил. Пацаны там были ничего, особенно когда трезвые, но довольно крутые и то и дело во что-то встревали. Однажды Рюха, я и еще два пацана из его компании, Сахар и Таракан, говорили за жизнь в подвале, у трубы отопления. Дело было зимой, водка грела, труба тоже. Сахар начал врать насчет телок, Рюха его обсмеял. Потом Таракан стал рассуждать о том, как хорошо жить в Америке. Сперва все слушали, хотя ничего особо нового Таракан про Америку не знал, мы это жевали раз уже в десятый. И вдруг, ни с того ни с сего Рюха налетел на Таракана и стал его жестоко дубасить, даже ногами. Если б мы с Сахаром не оттащили Рюху, попасть бы Таракану в больницу… Таракан уполз в угол и плакал, а Рюха, изрыгая матюки, которых даже по его норме было многовато, орал на весь подвал:
— Падла! Значит, ты, богатый, будешь все иметь, а я ни …?! Крыса!
И после этого, пока Рюха не успокоился, он все бормотал о том, как ждет не дождется, чтобы уйти в армию, добраться до Афгана, а там мочить таких гадов, как Таракан.
И еще Рюха терпеть не мог Тимоху. Его он не бил, потому что Тимоха откупался. Либо тряпками, либо деньгами. Рюха брал, но ненавидел его все больше и больше. Однажды он сказал мне:
— Убью я его когда-нибудь. Нельзя, чтоб такие дальше жили, иначе еще паскуднее будет, чем сейчас… И сам дерьмо, и из меня дерьмо делает… Я лучше на зону пойду, но он жить не будет…
К счастью, Тимохин папаша получил новую квартиру, и в нашем районе его сын больше не маячил. Да и Рюха, похоже, немного присмирел, потому что хотел попасть в армию, а не в зону.
Но и Саша, и Рюха были исключением из правила. Все прочие, хоть и платили взносы, и посещали собрания, и говорили речи, ни в комсомол, ни в сам коммунизм не верили. Я же считал, что если уж Саша стал дофенистом, то мне лучше этого и придумать нечего. Так что на вопрос Игоря Сергеевича, строго говоря, я должен был бы ответить: «Да, вступил бы я и в гитлерюгенд, и в любую другую организацию, если бы она была одна для всех и помогала поступать в институт. А вообще-то я — типичный дофенист…»
Думаете, сейчас, при демократии, все стали активными и за что-то борются, благо теперь партий — хоть сапогом ешь?! Да нет, дофенистов и сейчас большинство. Может, это и к лучшему? Я-то, правда, уже не такой…
Но тогда я точно знал, что ничего и никогда не изменится, а потому считал, что мой дофенизм — это глухо и навсегда.
…Пришла мать, позвала обедать, размышления мои закончились.
АВАРИЯ
Отпуск мне дали сразу же, как только я вышел на работу. Это распорядился сам академик Петров. Местком снабдил меня бесплатной путевкой в какой-то
ведомственный пансионат на Черном море; в таких мне, наверное, никогда ужбольше не бывать. Я отбыл туда почти на целый месяц. Как я там отдыхал, рассказывать долго и к тому же скучно, потому что ничего интересного со мной там не произошло. Купался, загорал, катался на водных лыжах, акваплане и виндглайдере, ходил на танцы и знакомился с девочками. Но они со мной знакомиться не хотели, уж очень я был простой, и по манерам, и по происхождению. К тому же одет совсем не так, как полагалось по тамошним понятиям. Я, правда, врал, что учусь в институте, но пару раз чуть не попал впросак, да и на роже у меня было написано, что я вовсе не студент. Во второй половине отпуска погода испортилась, и, дождавшись наконец финиша, я с легким сердцем отбыл до дому, до хаты.
Когда я приехал, мамулька с паханом были что-то уж очень веселые. Точнее, они были явно невеселы, но, должно быть, не хотели портить мне настроение. Где-то что-то стряслось, это было ясно. Сперва я подумал, что пришла очередная повестка, но дело было вовсе не в этом. Повестка была, но фальшивая веселость пахана и мамульки происходила не от нее. Я долго их допрашивал, пока они, наконец, не раскололись. Оказывается, буквально за день до моего возвращения в Москву погиб Игорь Сергеевич. Отцу об этом сказал наш завлаб, когда отец приглашал его в субботу порыбачить. Завлаб должен был срочно лететь, разбираться. Когда я спросил, что случилось с Игорем Сергеевичем, отец сказал, что завлаб ему ничего объяснять не стал — не телефонный разговор.
Как ни странно, настроение у меня не очень испортилось. Я, как видно, просто не усек, ЧТО произошло. Был человек — и нет человека. Как-то я еще в это не поверил. То есть разумом поверил, а душой — нет. Не проняло меня.
На работу я вышел после четырехмесячного перерыва — тот день сразу после карантина можно не считать. И первое, что меня удивило, это атмосфера в лаборатории. Раньше все были деловые, куда-то спешили или усердно вкалывали. Было что-то такое, что всех сотрудников как бы непроизвольно подгоняло. Теперь все было не так. Шушукались по углам, часто и подолгу курили. Мне сразу же объяснили, что подвальная группа расформирована. Постепенно из разговоров я узнал кое-что. Оказывается, еще до моего прихода в институт на полигоне, где-то очень далеко от Москвы, начали сооружать установку-регенератор, только намного более мощную, чем у нас в подвале, — как ее называли, «полупромышленную». На полигон ее вынесли потому, что там были задействованы более высокие энергии и большие объемы веществ, а раз так, то и рвануть она могла, в случае чего, посильнее, чем подвальная. Для той, что в подвале, вроде бы рассчитали, что она, взорвавшись, даже не обрушит стены и потолок, а полупромышленная была глубоко зарыта в землю, запрятана в бетонный бункер. Управляли этой установкой из не менее прочного, чем сама установка, бетонного убежища, с помощью намного более мощной быстродействующей ЭВМ. Управление можно было вести по нескольким каналам — основному и трем дублирующим. Установку ввели в действие раньше, чем требовалось, поскольку считали: раз получилось на опытной — Петька регенерировался, — то дело в шляпе. Игорь Сергеевич полагал, что полупромышленную запускать рано, коли, как он мне в карантине говорил, теория его пошла прахом. Но завлаб, оказывается, что-то и где-то уже доложил, уже ему пообещали какую-то премию — короче, темное дело. И полупромышленную погнали рекордными темпами. Игоря Сергеевича, как он ни упирался, послали туда — доводить до ума. Вроде бы он довел до ума, и решили зарядить ее на первый опыт. Он же оказался и последним. Установка взорвалась, как хорошая атомная бомба в несколько килотонн. На ее месте образовался кратер, почти такой, как на Луне. Убежище пункта управления хоть и потрескалось, но выдержало. Люди тоже остались целы. Все… кроме Игоря Сергеевича. При взрыве его ударило электромагнитным импульсом. Насмерть.
Отчего это произошло, никто не знал. Все три инженера, которые были с Игорем Сергеевичем на установке, пока еще находились на полигоне, завлаб тоже был там, работала комиссия, а здесь, в Москве, царили запустение и дофенизм.
Через неделю вернулся завлаб и все соратники Игоря Сергеевича: Гаврилов, Горбов и Тарасенко. Комиссия теперь работала в самом институте, и по настроению сотрудников было видно, что особой радости это никому не доставляет. Даже академики, а их, кроме директора, было еще человека три, ходили сами не свои. Потом вдруг как-то все повеселели, посвежели и, похоже, стали отходить. Даже наш завлаб вроде очухался. Потом закипела работа: начали срочно демонтировать установку в подвале. ЭВМ забрали в институтский ВЦ, программы, магнитные ленты и почти всю документацию реквизировала комиссия.
Я теперь, в последние дни перед призывом, работал наверху, на этаже, мыл посуду или измерял pH-метром водородный показатель водных растворов. Зачем, почему — не спрашивал, да мне никто и не объяснял. В основном все опять пришло в норму; только те трое, что вернулись с полигона, выделялись из общей массы. Они то и дело ходили на заседания комиссии, писали какие-то отчеты, справки, докладные, но при этом было ясно, что они явно не в себе. Старший инженер Горбов раньше никогда не курил, а теперь бегал в курилку даже чаще, чем я. В курилке говорили о футболе, о книгах, о политике, но он, хотя был мастер рассказывать, сидел и помалкивал. Он так молчал, что и другим при нем говорить не хотелось. Как он зайдет — все умолкают. Мэнээс Гаврилов, здоровенный мужик, регбист, который раньше хохотал гомерически, после полигона согнулся, стал ходить тяжелым шагом, бессмысленно глядя по сторонам. Еще один, Тарасенко, сразу по возвращении оттуда выиграл в лотерею «Жигули» — дело неслыханное, сенсация! Но куда большую сенсацию вызвало то, что он этот билет ни с того ни с сего отдал уборщице тете Дусе. Просто как бумажку. Ту чуть инфаркт не хватил. А Тарасенко так спокойненько сказал: «Хотите — выкиньте, хотите — возьмите. Мне он не нужен». Представляете? Вот до чего дошел!
