Георгий Олежанский - Шах и мат
Сам бой продолжался недолго, около пяти минут, хотя каждому бойцу отряда Лиса и Тополя казалось, что прошло не менее часа: так воспринимается время в экстремальных условиях, особенно в бою, когда в кровь поступает огромное количество адреналина.
— Тополь, — позвал Смирнитского Балакин, пнув ногой разорванное напополам тело одного из боевиков, — ты оказался прав: тут одни рядовые бойцы.
И когда Смирнитский только кивнул в ответ, показывая рукой, что нужно продвигаться дальше, сам Балакин поблагодарил про себя Господа, что все оказалось так, как говорил Иваныч, и закончилось для группы благополучно.
И тут, перекрикивая все еще раздававшиеся редкие выстрелы, кто-то из бойцов отряда окрикнул Балакина:
— Лис! — в голосе сквозила тревога.
Смирнитский и Балакин направились в сторону, откуда кричали.
— Что там? — подходя, спросил Лис.
Боец молча показал на два окровавленных тела, сброшенных в неглубокую яму.
— Хемуль, — пробормотал Смирнитский, повернув лицо одного из трупов, — твою ж мать!
— И Сократ.
— Ладно, Лис, надо забирать тела и уходить отсюда. А то нашумели мы сильно, скоро могут и гости пожаловать.
— Что делать с боевиками? — спросил Балакин.
— На опознание, — коротко ответил Смирнитский.
Отдав распоряжение, группа развернула несколько плащ-палаток, уложила тела погибших товарищей и двинулась в точку сбора отряда.
Глава 7
с. Симсир, этим же утром
В это теплое майское утро, когда солнце, поднявшись над горизонтом, начало двигаться к зениту, постепенно разбавляя утреннюю свежесть духотой и жарой, в небольшом селе Симсир каждый двор давно вовсю трудился. Занятые домашними хлопотами, но вместе с тем на удивление ухоженные и аккуратные женщины, облаченные в красивейшие одежды теплых цветов, словно нарядившиеся на празднества, стирали вещи, готовили пищу, убирали дом, создавая тот самый уют и мир, которым славятся народы, населяющие Кавказ. Сколько песен и легенд восхваляют убранство и гостеприимство их домов!
И пока женщины хлопотали, некоторые из мужчин отправились по делам в ближайший город, а другие, собрав в отары овец — на пастбища, старики, по-молодецки нацепив каракулевые шапки на бок, сидели на добротно сколоченных лавках во дворах. Эти старейшины, еще десятилетие назад уважаемые за приобретенную жизненную мудрость, сейчас превратились в просто дряхлых стариков, к которым даже не прислушиваются. И они, вот так вот сидя на лавках, между собой возмущались, что в последнее время, полное неразберихи и хаоса, даже почитаемые веками традиции Кавказа ставятся под сомнение в угоду меркантильным интересам, нарушается существовавший много веков хрупкий баланс сил. Только возмущались они почти неслышно, ибо боялись.
В это утро глава тейпа Нальгиевых Ваха, уже давно немолодой, но коренастый и на вид крепкий чеченец, как всегда, вышел во двор своего дома и удобно устроился на лавке, подставив лицо теплым лучам. В его жизни, полной тревог и постоянного ожидания худшего, солнце оставалось одной из немногих радостей. С тех пор как началась война, Ваха уже и забыл, каково это — безбоязненно выйти в горы на охоту, справить свадьбу по обычаям, отставить дверь дома открытой и пригласить гостей… А всему виной один-единственный человек, пожелавший безграничной власти и денег — так давно, что этого уже никто и не помнит.
Когда две серебристые пятидверные «Нивы», взметнув придорожную пыль, резко затормозили у ворот дома, Ваха, понял, что приехали за ним. Он понимал, что рано или поздно это случится, ведь нельзя находиться между двумя врагами и не быть втянутым в их войну. Вопрос только в том, кто это: свои — бандиты без принципов и убеждений, оправдывающие Кораном любое свое преступление, или пришлые — военные, которых Ваха считал не лучше первых, но они хотя бы иногда руководствовались понятиями чести и морали.
— Зарема! — Ваха громко позвал жену.
Во дворе появилась полная женщина, одетая в белое хлопковое платье с длинным рукавом, подол которого скрывал ноги, волосы ее были убраны под платок.
— Уведи детей в дом, — спокойно сказал Ваха. — Если я сегодня не вернусь к вечеру, то собирай только самое необходимое и переезжай к сестре.
Массивная железная дверь ворот открылась, и во двор вошли пятеро людей без опознавательных знаков на военной форме.
«Пришлые».
— Нальгиев Ваха? — спросил один из них.
Тот просто кивнул в ответ.
— Вы проедете с нами! — скомандовал военный.
Ваха, бросив короткий взгляд на жену, молча поднялся со скамейки и направился в сопровождении двух бойцов к стоявшим у ворот дома машинам.
ПВД сводной группы, вечер того же дня
Балакин, находившийся в допросной комнате во время разговора Вахи и Смирнитского, для себя решил, что его присутствие необходимо, дабы не дать полковнику сорваться и убить этого пожилого чеченца.
Однако Смирнитский казался совершенно невозмутимым: ни один мускул не дрогнул на лице, а в голосе не слышалось ненависти, хотя перед ним сидел тот, кто продал его подчиненных, коллег. И это обстоятельство Балакина несколько напрягало.
— Я не жду, что ты воспримешь мои слова всерьез, полковник, — говорил Ваха, — в твоих глазах я предатель. Будь я на твоем месте, я бы поступил точно так же.
— Ты прав, — согласился Смирнитский, — я и не восприму.
— Ты не услышишь меня, я и не собираюсь убеждать тебя в чем-то. Я не вижу смысла продолжать наш разговор.
Смирнитский ответил не сразу.
— Я готов выслушать, — наконец сказал он, — расскажи мне: зачем?
Ваха не был связан, он сидел на деревянном стуле за простым столом в импровизированной допросной комнате, которую устроили в пункте временной дислокации после прокурорской проверки. Прокуроров — за их пижонство и высокомерие — Анатолий Иванович Смирнитский ненавидел всей душой.
— Если у тебя есть семья, — начал Ваха, — то, возможно, ты меня поймешь.
Смирнитский плотно сжал губы, а Балакин напрягся, тема семьи всегда была очень болезненной.
— У меня большая семья, — говорил Ваха, — Аллах подарил мне пятерых замечательных детей, которые здравствуют — пока. — Он акцентировал внимание на последнем слове.
— Вот только времена нынче весьма неспокойные, — продолжал Ваха. — Ты, как человек военный, понимаешь, что нельзя соблюдать нейтралитет, находясь между двумя противоборствующими силами, так сказать, между молотом и наковальней. Я и так очень долго старался быть в стороне.
— Но в конечном итоге ты принял решение встать не на сторону «хороших парней»? — спросил Смирнитский.
— А тебе не кажется, что в этой войне нет «хороших» и «плохих» парней? — вопросом на вопрос ответил Ваха. — Есть две стороны, которые отстаивают свое видение будущего этой многострадальной республики.
Смирнитский хмыкнул:
— Об этом можно много рассуждать, но ответа мы так и не получим. А вот мой вопрос ты проигнорировал.
— Представь, полковник, что в твой дом врывается грабитель и грозится убить семью, если ты не отдашь ему, скажем, все драгоценности. Как ты поступишь?
— Вероятнее всего, исполню требование, — ответил Смирнитский.
— Вот и я исполнил требование, — тяжело вздохнув, ответил Ваха.
— …Ты молодец, Ваха, — хлопнул его по плечу Сулиман Гагкаев, — ты поступил правильно.
Ваха только кивнул в ответ. Он ненавидел амира Ножай-Юртовского района не только за преданные им идеалы и традиции народа, к которому он принадлежал, но и за то предательство, а по-иному Ваха это не мог назвать, которое ему пришлось совершить: выдать военных, обменять их жизнь на жизнь членов семьи.
На въезде в село Симсир стоял военный УАЗик с простреленными колесами и выбитыми в боковых дверях окнами, а рядом с машиной лежали три связанных тела с мешками на головах.
— Эти неверные шакалили тут. Они подбирались все ближе, стали реальной угрозой нашим планам, — презрительно бросил в их сторону Гагкаев. — И ты совершил богоугодное дело, Ваха, рассказав нам о них.
«Иначе ты бы убил мою семью!» — подумал Ваха, но вслух сказал:
— Да, амир…
— Стоило сообщить об этом нам, — вставил Балакин, когда Ваха рассказал о том, как Гагкаев вынудил его сдать сотрудников. — Мы смогли бы защитить и тебя, и твою семью.
Ваха хмыкнул:
— Твое государство даже тебя не может защитить. Разве есть ему дело до нас, простых смертных? Полковник, — обратился он к Смирнитскому, — когда-то очень давно амбиции одного человека развязали на этой земле войну. Спустя двадцать лет никто уже не знает, за что воюет. За что вот лично ты тут воюешь?
