Андрей Таманцев - Рука Москвы
— Не удерживаю. Более того. Надеюсь никогда больше вас не увидеть.
— Ах, господин секретарь, если бы вы знали, как я буду по вам скучать!
Сука.
А с чего я, собственно, так завелся?
Дежурный на вахте взял мой пропуск и сообщил:
— Господин Пастухов, вас просили немного подождать. Сейчас выйдет господин, который хочет вас видеть.
— Просили? — переспросил я.
— Так точно.
— Не приказали?
— Нет.
— Вы уверены?
— Да, уверен.
— Ну, раз просили, тогда подожду.
Я подошел к «линкольну» и сел на переднее сиденье. Водила опасливо принюхался и на всякий случай опустил со своей стороны стекло.
Через десять минут из посольства вышел человек в черной фетровой шляпе с потерявшими форму полями и в мешковатом темном плаще. Он был похож на бухгалтера, засидевшегося на работе над квартальным отчетом. Это был начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.
— Здорово, Серега, — сказал он. — Отпусти машину. Давай прогуляемся. Тебе нравится Таллин?
Мне не нравился Таллин. Мне не нравилась Эстония. Мне не нравился прибалтийский март с тяжелыми сырыми ветрами и нервными, лихорадочными перепадами яркого весеннего ведра и непогоды. И сам я себе не нравился. Давно же понял, что государство — это бульдозер. К совести бульдозера бесполезно взывать. Нет у бульдозера совести. Нет у него здравого смысла. Остановить бульдозер можно только двумя способами: перекрыть горючку или сунуть в его шестеренки лом. И вот на тебе — выступил. Как пламенный правозащитник. Нет, не нравился я себе.
Но больше всего мне не нравился генерал-майор Голубков.
Но он будто и не замечал моего угрюмого молчания. Придерживая руками поля шляпы и поворачиваясь боком к порывам ветра, он озабоченно рассуждал, где бы нам спокойно посидеть в этот поздний час, чтобы не было громкой музыки и чтобы не тратить нервы на молчаливую психологическую войну с эстонской обслугой, которая имела привычку очень вяло реагировать на русских посетителей.
Наш номер в гостинице «Виру» генерал Голубков отверг сразу и без объяснений, многочисленные рестораны и бары тоже его не прельщали, пивные были более подходящим местом, но там было слишком многолюдно и шумно. Говоря все это, он увлекал меня все дальше и дальше от особняка российского посольства, потом выудил из уличного потока такси и приказал ехать на морской вокзал. При этом сел на переднее сиденье и всем телом повернулся ко мне, как бы продолжая беседовать, а сам рассеянно, без всякого интереса наблюдал за идущими следом и обгоняющими нас машинами.
Балтика штормила, движение на местных линиях было отложено до утра, человек пятьдесят пассажиров дремали в креслах просторного зала ожидания, какие бывают в крупных аэропортах. Только сквозь стеклянную стену зала открывался вид не на летное поле с застывшими самолетами, а на ночной порт с россыпью огней, рисующих длинные, уходящие в черноту стрелы причалов.
В торцевой стене зала был буфет с несколькими высокими столиками, а сбоку приткнулся небольшой бар. За стойкой пожилая блондинка-барменша протирала стаканы и лениво переругивалась с официантом в форме капитана дальнего плавания, но без знаков различия. Стюард. Вот как они называются на флоте.
Голубков оглядел зал и провел меня в дальний безлюдный угол.
— Здесь и посидим, — удовлетворенно сообщил он, усаживаясь в кресло, развернутое на порт, и жестом предлагая мне занять место рядом. Потом снял шляпу, бросил ее на соседнее кресло и пригладил ладонями короткие седые волосы, обрамлявшие его добродушное простоватое лицо. — Прекрасный вид, не находишь?
Вид, действительно, был прекрасный. Несмотря на непогоду, порт жил своей жизнью. В свете замутненных дождем прожекторов сновали электрокары, фуры вползали в пакгаузы, двигались краны. На внешнем рейде лежали темные туши танкеров, освещенные тусклыми цепочками бортовых огней. Созвездием Стожар светился какой-то многопалубный теплоход.
Но для генерала Голубкова, как я не без оснований подозревал, этот вид был прекрасен только одним: тем, что стекло отражало пространство зала и можно было, не оборачиваясь, следить за тем, что происходит сзади.
— Высматриваете Николая Николаевича? — поинтересовался я, не отказав себе в удовольствии щегольнуть профессиональным сленгом спецслужб, где словами «Николай Николаевич» или «НН» обозначалось наружное наблюдение.
— А чего его высматривать? Он не очень-то и прячется, — отозвался Голубков. — В наружке две машины и не меньше четырех человек.
Это бодрит. Я взбодрился.
— Так вот. Ты спросил, что происходит в посольстве, — продолжал Голубков, хотя я ни о чем его не спрашивал и вообще еще не сказал по делу ни слова. — Ты спросил об этом у консула. «Консул» — оперативный псевдоним секретаря, — объяснил он в ответ на мой недоуменный взгляд. — Видишь, какие тайны я тебе доверяю? Цени. А в посольстве происходит вот что. МИД России отозвал посла для консультаций. Завтра об этом будет в газетах.
— Ну, отозвал, — сказал я. — А почему паника?
Проконсультируется и вернется.
— Товарищ не понимает. Отзыв посла для консультаций — это очень серьезный дипломатический акт, Серега. Такой же серьезный, как нота протеста. Даже более серьезный. Эстония отклонила нашу ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении фашиста. Как ты образно сказал: подтерла этой нотой задницу. Объясню на понятном тебе примере. Что делает часовой, когда не реагируют на его окрик «Стой, кто идет?» Дает предупредительный выстрел. Отзыв посла для консультаций — это и есть предупредительный выстрел.
— Зачем? — спросил я. — Мы собираемся стрелять на поражение?
— Зачем, — повторил Голубков. — Интересный вопрос. Если, конечно, это вопрос, а не риторическое восклицание. Остановимся пока на этом вопросе. Зафиксируем его. А теперь докладывай.
— О чем?
— Ты не звонил сам и не отвечал на мои звонки. Я понял это так, что ты хотел, чтобы я прилетел. Я прилетел. У тебя накопились вопросы. Выкладывай. А потом буду спрашивать я.
У меня действительно было немало вопросов, и я помедлил, раздумывая, с какого начать.
— Начнем с простого, — предложил Голубков. — Как ты намерен выполнить мой приказ, который передал тебе Консул? Его это не интересует. А меня очень интересует.
— Вы слышали наш разговор?
— Наконец-то врубился. Да, слышал. Из операторской.
— Консул об этом знал?
— Как же он мог не знать? Это его хозяйство.
— А присутствовать при нашем разговоре — для вас это слишком просто?
— Да, это проще, — согласился Голубков. — Но «проще» не значит «лучше». Ты уверен, что при мне не сказал бы лишнего?
— Смотря что считать лишним.
— Вот именно. Что лишнее, ты не знаешь. И мог невольно поставить меня в неловкое положение. И Консула тоже. В неловкое — это я не совсем правильно выразился. В трудное положение. Видишь ли, Сергей, твой звонок из Мюнхена очень меня удивил. Потому что приказа выполнять распоряжения Янсена я вам не отдавал. Теперь ты понимаешь, в каком положении оказались бы мы оба? Мне пришлось бы потребовать у Консула объяснений. А Консулу пришлось бы врать. Потому что при тебе правды он сказать не мог. Без тебя тоже не мог. Но я не стал ни о чем спрашивать. С меня хватило того, что я понял, в чем дело.
— А я не понял, — сообщил я. — А понять хотелось бы. Значит, приказ выполнять распоряжения Янсена — это самодеятельность Консула?
— Это не самодеятельность Консула. Это вообще не самодеятельность.
— Консул знал, что гроб пустой?
— Да.
— От кого?
— Хороший вопрос.
— От вас?
— Нет.
— От Янсена?
— Ты это допускаешь?
— Нет.
— Я тоже.
— Кто, кроме вас и Янсена, знал, что гроб эсэсовца пустой? — начал я суживать сектор обстрела.
— Как ты думаешь, меня не посадят, если я здесь закурю? — спросил Голубков.
— Курите, — разрешил я. — Я буду носить вам передачи. Но редко. За ваше нежелание прямо отвечать на прямые вопросы.
Голубков закурил «Яву», приспособив для пепла кулек из вырванного из блокнота листка, и только после этого произнес:
— А о чем ты спросил?
— Кто мог сообщить Консулу, что гроб пустой?
— Вероятно, тот, кто об этом знал.
— Кто? — повторил я. — Кто об этом знал, кроме вас, Янсена и нас?
— Какие-то странные вопросы ты задаешь. Детский сад. Как будто вчера родился.
— Куратор, — наконец догадался я.
— Это сказал ты. Ты, а не я. Понял? Да, твою мать, куратор. Он был единственным человеком в Москве, который об этом знал. Мы обязаны были ему доложить. И что интересно, у них двое детей, младший школьник, а старший уже студент. И вот поди ж ты: седина в бороду, а бес в ребро.
