Андрей Воронин - Возвращение с того света
А дома была боль. Даже здесь, в необжитой еще квартире, ее было столько, что трудно было дышать, и она проклинала Иллариона с его разговорами и ненавидела себя за это. Он был прав, осколок необходимо удалить, иначе – смерть. Вот только до чего же это больно. Однажды ночью – это было позавчера – она проснулась от выстрелов. Она долго пыталась убедить себя в том, что это стрелял чей-то неисправный глушитель или, на худой конец, собачники отстреливали бродячих животных. Все это были отговорки, она-то знала, что произошло, но не могла решиться спуститься во двор до тех пор, пока не приехали милиция и «скорая помощь». Они явились только под утро, и необходимость спускаться отпала сама собой. Выглянув из окна второго этажа, в сером утреннем свете она увидела, как укладывают в блестящий черный мешок тело какого-то незнакомого мужчины. Рядом стоял милицейский капитан, озабоченно вертя в руках большой черный пистолет – не такой, какие носят милиционеры, с длинным тонким стволом и с барабаном, как в старых фильмах про Гражданскую войну.
Через час позвонил Илларион (она чуть не разревелась от облегчения) и сказал, что в течение примерно недели приходить не сможет. «Глупейшая история, – сказал он. – Поскользнулся в ванной и вывихнул лодыжку. Просто ужас, до чего я неловкий.» Тогда она все-таки разревелась, как белуга, прямо в трубку, и Илларион сказал, что в жизни не слышал ничего отвратительнее, чем архитекторские рыдания. Еще он сказал, что, пока его не будет, за ее домом присмотрят двое, как он выразился, «хороших ребят». Она выглянула в окно и увидела машину, в которой сидели «хорошие ребята» – каждый размером с трехстворчатый шкаф. Поодаль, полускрытый какими-то кустами, стоял «Лендровер»
Иллариона. Пустой.
А боль все не проходила, и она чувствовала, что еще немного – и эта боль убьет ее вернее всякой пули. Отпусти, просила она Глеба бессонными ночами, отпусти. Зачем ты держишь? Мертвые не должны так крепко держать живых. Я оттолкнула тебя, я послала тебя на смерть, но я не знала, я не хотела этого!
Она думала порой, что сходит с ума, ей казалось, что Глеб жив, что вот сейчас, в эту самую минуту, он бродит по тротуару вокруг дома в Беринговом проезде, не решаясь войти, смотрит на ее окна и не знает, что ее там больше нет. Это было ужасно, но смерть Анечки причиняла ей меньше страданий – может быть, потому, что ее она не успела оттолкнуть, и последнее, что они могли вспомнить о ней там, на той стороне, была ее любовь.
А Глеба она прогнала. Прогнала в тот момент, когда ему было едва ли не тяжелее, чем ей.
Она давно уже плохо спала, а теперь, когда Иллариона сменили «хорошие ребята», перестала спать вообще. Наяву ее мучили видения, даже днем, на работе.
Если это было не нервное расстройство, то наверняка что-то неотличимое от него по своим проявлениям, и в конце концов секретарша шефа, чернявая вертихвостка Шурочка, не выдержав, сказала ей:
– Послушай, Ирина (она со всеми была на «ты», эта девчоночка, представлявшая собой одну из последних модификаций Эллочки-людоедки), так, в конце концов, нельзя. Я тут специально ободрала со столба афишку.., вот смотри: лечение нервных расстройств, энуреза.., гм, ну, это ладно… табакокурения.., так.., путь к истине.., ну, это мы и без вас найдем, сами с усами.., спири…спи…ритические сеансы, общение с душами умерших…
– Шурочка, – сказал шеф, – ну как тебе не стыдно?
– Дай сюда, – сказала Ирина и почти вырвала выцветшую от дождя и солнца листовку из рук секретарши.
С листовки на нее глянуло угрюмое, почти монголоидное лицо с горящими глазами, мрачно смотревшими сквозь спутанные пряди падавших на лицо жестких прямых волос. Она прочла адрес: какое-то Крапивино. Скомкав, швырнула листовку в корзину для бумаг.
– Очередной Кашпировский, – сухим ломким голосом сказала она.
– Ну не знаю, – сказала Шурочка. – На вашем месте, по-моему, выбирать не приходится.
– Шурочка, – ласково сказал шеф, – зайди ко мне в кабинет, дитя мое.
«Дитя» вышло из кабинета со следами слез и соплей на побледневшей мордахе, и Ирине в придачу ко всему пришлось ее утешать…
По дороге домой она словно прозрела. Скуластое лицо под спутанной гривой смоляных волос смотрело, казалось, с каждого столба, с каждой доски объявлений, с каждого угла, обещая покой и утешение, суля возможность поговорить с умершими и сказать им то, что не было договорено при жизни. «Что можно сказать умершему? – думала Ирина, бредя в сторону метро. – Что, кроме банального „прости“? Но разве этого мало? Если бы, – думала она, – если бы я могла сказать ему это, только это, я, наверное, смогла бы жить дальше. Пусть даже меня обманут, лишь бы обман был похож на правду. Я поверю, мне больше ничего не остается как поверить, потому что я больше не могу так жить… Почему? Почему они умерли, а я осталась здесь? За что? Пусть он ответит, и тогда я смогу жить.»
Ночью сна опять не было – третью ночь подряд.
Глаза горели, словно засыпанные песком, в окно светила почти полная луна, в свете которой нагромождения нераспакованных вещей жили своей потаенной ночной жизнью, за обоями нагло шуршали тараканы, справляя новоселье, в ванной капала из неисправного крана вода, тикая, как метроном. Это был мир, созданный для боли и безумия, и Ирина с удивлением и полным отсутствием веры вспоминала дни, когда боли не было, просто не было, и вес.
Она подумала, что так или примерно так ощущает себя, наверное, раковый больной в последние свои дни: боль, боль, ничего, кроме боли, и никакой надежды, кроме смерти… Рак души, подумала она. Вот что это такое – рак души. Чувство вины и невосполнимой потери, которое неконтролируемо растет, пока не сожрет тебя целиком.
Она не смогла дождаться утра. Наспех оделась, мятым комом сунула в сумочку все деньги, которые нашлись в доме, тихо приоткрыла дверь, спустилась по лестнице и тенью выскользнула из подъезда, сразу же свернув вдоль стены направо, под прикрытие высоких, уже готовых распуститься кустов сирени. «Хорошие ребята» ее не заметили. В конце концов, даже если они не спали, то их делом было не пустить в подъезд посторонних, а не удержать ее взаперти. Взяв такси, она прибыла на Белорусский вокзал за полтора часа до отхода первой электрички в нужном ей направлении.
Глава 13
Полковник Малахов вошел в подъезд своего дома на Кутузовском, борясь с желанием закурить. День выдался совершенно сумасшедший, и полковник с самого утра садил сигарету за сигаретой, как какой-нибудь дорвавшийся до курева урка, отмотавший десять суток ШИЗО. Это было совсем не то, что советовал ему врач, и, уж конечно не то, на чем в выражениях, усвоенных еще в золотую пору его лейтенантства, настаивала Маргарита Викентьевна, не терпевшая табачного дыма и очень боявшаяся рано овдоветь.
Вспомнив о Маргарите Викентьевне, полковник решительно затормозил посреди просторного вестибюля, поставил кейс на выложенный метлахской плиткой пол и не торопясь, со вкусом закурил, испытав при этом короткую вспышку совершенно мальчишеского ликования и немного виноватого злорадства – ни дать ни взять пацан, объегоривший строгую тетку и уверенный, что ничего ему за это не будет. Маргарита Викентьевна укатила-таки в свой Париж, и контролировать полковника было некому вот уже третий день. Впрочем, свобода, как и следовало ожидать, имела некоторые неприятные стороны: например, то, что по вечерам не с кем было перекинуться словом. Одиночество оказалось довольно тяжкой ношей, и особенно увесистой эта ноша казалась полковнику сейчас, когда он стоял в пустом вестибюле с кейсом у ноги и курил двадцать восьмую за день сигарету, точно зная, что наверху, в квартире на восьмом этаже, его никто не ждет.
Он стоял и пытался припомнить хоть один рабочий день за последние десять лет, который прошел бы более или менее спокойно. Когда он был лейтенантом, ему казалось, что, дослужившись до майора, он обретет заслуженный покой и всеобщее уважение.
Ставши майором, он начал мечтать о полковничьих погонах не потому, что был карьеристом, а просто потому, что полковничья должность казалась ему недостижимой синекурой. Ну кто, скажите, станет трепать нервы полковнику? Генерал? Так генералов все-таки не так много…
«Ч-ч-черт, – подумал он, все еще стоя посреди вестибюля с дымящейся сигаретой в опущенной руке, – ну что это за жизнь! Чем дальше, тем хуже, а я-то, дурак, думал, что все будет наоборот, и лез наверх, как наскипидаренный альпинист… Только не надо мне петь „Как хорошо быть генералом“… Хорошо быть плохим генералом, а настоящим генералом быть очень даже несладко. Я теперь умный, вижу…»
С лязгом открылась дверь лифта и мимо полковника, вежливо поздоровавшись и бросив на него удивленный взгляд, прошла девчонка с шестого этажа, волоча на поводке шестимесячного палевого дога по кличке Жужа. У этого веселого недоумка была высокоинтеллектуальная физиономия с не по возрасту умудренными карими глазами и длиннейшая родословная, в которой он значился под именем Голден Антей. Светившийся в глазах интеллект и отличная родословная не мешали Жуже ходить под себя по десять-двенадцать раз на дню, но полковник любил пса за общительность и веселый нрав. Завидев приятеля, Жужа устремился к нему, натянув поводок и радостно хлеща во все стороны увесистой плетью хвоста, вывалив язык и моментально сделавшись похожим на веселого удавленника. Хозяйка привычно дернула поводок, подняв Жужу на задние лапы, развернула и потащила дальше, к выходу. Он покорно вздохнул и, бросив на полковника прощальный взгляд, перестал валять дурака и затрусил на улицу справлять нужду и гоняться за голубями.
