Наталья Корнилова - Золотая лихорадка
Мы тихо затворили за собой дверь, и ноздри уловили бархатно-тонкий, но показавшийся неприятным и будоражащим аромат. В квартире было темно и почти тихо, только, кажется, из ванной слышался шум и плеск воды, а мое чуткое ухо к тому же различило идущий из гостиной хрустальный лепет бокалов.
«Он там один, — подумала я, — точно один. Девчонка в ванной, может быть. Это абсолютно точно — плеск воды такой, что не может быть, чтобы текла она просто так, вхолостую. Нет… кто-то еще в ванной, но это не страшно».
И я направилась в комнату, где находился в полной безопасности, как и полагал уважаемый бизнесмен Борис Сергеевич, он же бандит и беспредельщик, расхититель антикварных ценностей.
Оказалось, что тот блаженствовал. Он лежал на длинном диване, вытянув свои тощие по сравнению с лежащим едва ли не на коленях брюхом ноги, и с наслаждением чесал свою волосатую грудь, виднеющуюся в вырезе халата. Рядом с Борисом Сергеичем на столике стояла пузатая бутылка коньяка и ваза с фруктами; в руке он держал надкусанное яблоко. Пространство комнаты освещалось только внушительным ночником и экраном огромного телевизора с едва ли не полутораметровой диагональю, который сосредоточенно демонстрировал порнуху; причем, судя по всему, этот видеошедевр не являлся продуктом производства ведущих порностудий мира, а представлял собой документальное отражение сексуальных утех самого Бориса Сергеевича.
Я бесшумно вошла и остановилась в трех метрах от Бориса Сергеевича Злова. Некоторое время постояла в полумраке, а потом постучала кулаком по косяку. Я открыла было рот, но Злов опередил меня, произнеся нараспев гнусавым голосом переводчика первых перестроечных боевиков:
— А… помылась? Ну что, давай к делу, Натаха.
— Вот это правильное предложение, — сказал Моисеенко, входя вслед за мной.
Злова подкинуло. Красноватые контуры мешковатого зловского тела отсоединились от размытой непроницаемо-черной громады дивана; он вскочил на ноги, опрокинув столик, и рявкнул:
— Опять, капитан, шуточки! То каблук сломал шмаре, то… то… мусор…
Произнося эту гневную фразу, Злов разворачивал свое брюхо, упирая его в сторону нарушителя спокойствия — и как раз на излете своих обличительных слов увидел меня. Голос его сполз до жиденького дребезжания, когда он выговорил:
— М-мария? Что вы… кто это с вами?
— Решили вот тебя навестить, — сказал Моисеенко. — А что? Имеем право.
Злов качнулся вперед, облизнув рыхлые, как плохо пропеченный пирог, губы, и выговорил:
— Да ты че, мужик? Ты, верно, адресом ошибся, бля. Ты хоть знаешь, к кому попал и кому втыкаешь свой дешевый порожняк? Это тебя Машка сюда приволокла? Так забирай ее и вали, пока я вас обоих по прямому назначению не употребил. Ну валите, валите, пока я охрану не вызвал.
Ни слова сверх того он сказать не успел. Сполох внезапной ярости сорвал меня с места, и я, схватив Злова за глотку, с остервенением швырнула его на диван, не выпуская из пальцев дрябло подергивающегося, рыхлого горла. Тот что-то задушенно прокудахтал, и я выпустила его, не столько пожелав услышать, что клокочет мне этот тип, сколько испугавшись всплеска дикой, неконтролируемой ярости, опасаясь, поддавшись ей, отправить Злова вслед за его лизоблюдом Савичевым. Раньше таких стихийных эмоций я за собой не замечала.
— Больно же! — пролепетал Злов, жадно хватая воздух губами. — Я… тово… вы ведь да — ошиблись адресом? Да?..
Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Моисеенко же выступил вперед и выговорил, придерживая Злова за предплечье — пальцы его то сжимались, вызывая придушенное бормотание перетрусившего бандита, то ослабевали:
— Адресом ошибся? Это вряд ли.
— Ладно, — вмешалась я, — будем считать, что это было лирическое отступление на заданную тему. А теперь, Федя, о главном.
— Я не Федя, я Борис Сергеевич.
— Да помню, помню, — досадливо отмахнулась я. — Борис Сергеевич, мы к вам, как вы понимаете, по делу. Иначе бы не стали беспокоить в такой поздний час и таким нетрадиционным образом.
— Нетрадиционным образом его на зоне побеспокоят, когда пропустят по шоколадному цеху, — гулким и чужим голосом сказал Егерь. Мне еще не доводилось слышать у него такого голоса. — Отдай кассету, Боря.
— Какую кассету?
— Ту, которую ты у Артиста отжал. На ней Родион Шульгин. Отдай кассету по-хорошему, иначе тот способ, каким ты убивал Артиста, тебе песней покажется. Ну!
— Я не… — Рука Бориса Сергеевича вдруг выскользнула из-под его толстого зада и дернулась в ящик стола. Я с легкостью перехватила запястье и заглянула в ящик. Там лежал пистолет.
— О, нехорошо, — сказала я. — Очень нехорошо. Хотел посвоевольничать, Борис Сергеевич? Это дурно. Код сейфа, в котором лежит кассета! Живо!
И я сжала ему руку. Титановые накладки на моих пальцах глубоко вошли в его тело, но второй рукой я своевременно успела зажать разорвавшийся в удушливом вопле рот, иначе Злов наделал бы шуму.
— Код!!!
Он завороженно смотрел на свое изуродованное запястье.
— Нет, лично у меня времени много, — неторопливо сказал Егерь. — Я могу и подождать, пока ты, Борис Сергеевич, созреешь. А вот у тебя времени нет. Видишь, рана глубокая. Хочешь истечь кровью? Тебе нужно наложить жгутовую повязку в течение четверти часа. А если не успеешь, то просто истечешь кровью.
— Я скажу, — пробормотал он. — Я скажу, да!.. Код — восемь, восемь, семь…
Пока он диктовал, я откинула занавеску, за которой был сейф, и набирала нужные цифры. С последней сейф щелкнул и открылся. Я вынула кассету.
— Вот и отлично.
— Погоди, — остановил меня Моисеенко, — у меня есть короткий разговор к Борису Сергеевичу. У нас с Родионом нет секретов от тебя, но все-таки рекомендую тебе выйти, потому что речь пойдет о слишком уж отвратительных вещах. А ты, несмотря на специфику твоего ремесла, все же женщина.
Я глядела на него и буквально не узнавала своего попутчика по электричке. Он ли это? Или же его подменили? Не может в одном человеке уживаться столько ипостасей, совершенно чуждых друг другу. Тем не менее я кивнула и вышла. К тому же следовало наблюдать за ванной, откуда все еще слышался плеск воды. Не вышла бы та, что принимала душ.
Около пяти минут до меня доносился глуховатый голос Семы Моисеенко, но слов я различить не могла. Потом Егерь чуть взвинтил тон, и до меня донеслось:
— Прекрасно понимаешь, Боря, что за такие шутки, которые у нас документально доказаны, тебе на зону на пожизняк чалить. Впрочем, в этом смысле я тебе помогу. Я могу тебе гарантировать, что ты на зоне и двух дней не проживешь! Гарантирую.
— Да кто ты такой? — донесся визгливый голос Злова. — Шульгин… его баба — это я понимаю… но ты… ты?..
— А ты меня не узнаешь? Нет, бесспорно, я изменился. А вот так?
Тут уж я не выдержала и глянула в щелку. И не пожалела об этом.
Потому что Сема Моисеенко, или кто он там уж был, дернул себя за волосы, и они преспокойно сползли. Парик. А под ним сверкнул абсолютно голый череп. Даже в тусклом свете телевизионного экрана я различила на этом черепе несколько шрамов.
— И так не узнаешь?
Рот Злова приоткрылся. Моисеенко неотрывно смотрел на него, потом сказал:
— В свете всего, что я тебе сообщил, шансов у тебя нет. На зоне ты не проживешь и часа, какие там два дня. У тебя в ящике стола пистолет. Возьми его и застрелись. Сейчас! Дальше будет хуже.
— Я… я не могу… кто ты такой, чтобы мне… — Зубы Злова вышибали крупную дробь, рука поползла и медленно извлекла из ящика пистолет. Егерь сам снял его с предохранителя и произнес:
— Ну, Боря? Что же ты такой несмелый? Когда закапывал людей живьем только за то, что они нашли клад, то не боялся? Когда убивал Артиста, не боялся? А теперь вдруг не вынесла душа поэта!..
— Докажи, что ты… докажи!!
Егерь вскинулся. Одним рывком он сорвал с себя свитер и расстегнул рубаху. Я видела, как выпучились глаза Бориса Сергеевича. Я видела искаженные его черты, лоб и виски, по которым ручьями струился пот, пляшущую нижнюю губу и трясущиеся толстые щеки, и могла бы только удивиться с отвращением, до какой степени выпукло в этом человеке представлена гремучая смесь свирепости, наглости и трусости. Могла бы. Но не успела.
Потому что в следующую секунду Борис Сергеевич Злов заглотил дуло пистолета ртом и надавил на курок.
Егерь медленно застегивал рубаху…
ЭПИЛОГ
Я стояла неподвижно и раз за разом читала одну и ту же надпись на гранитном памятнике: «НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ КУДРЯВЦЕВ». Дальше годы жизни.
Рядом со мной стояли Аня и Родион.
— Вот такая история, — тихо сказал Шульгин. — Наверно, как это ни печально, ему даже лучше, что он умер именно так и именно тогда. Прости, Аня, за такие слова. Но он сам… сам.
— Я знаю, — отозвалась она, глядя в землю. — Всю эту банду судят?
— Да от структур Злова мало что осталось, — отмахнулся Родион. — Ну, посадят два десятка мелких сошек. Впрочем, урок преподан великолепный. И должны быть результаты. Борис Сергеевич не раз порадуется на том свете, что сам решил свою судьбу.
