Александр Новиков - Охотник
Гурон улыбнулся – "двадцать первая" "Волга" досталась Паганелю от отца и была предметом гордости. Машине было уже больше четверти века, но она выглядела игрушечкой. И покойный Степан Валентинович и сам Валька в машине души не чаяли. Она хранилась в гараже, зимой на ней не ездили и только с наступлением весны "Волга" покидала гараж с тем, чтобы возить семью Корзуновах на рыбалку. Тяжелый советский автомонстр был невероятно прожорлив, жег бензин нещадно. В те времена, когда литр бензина стоил четыре копейки, эксплуатация "двадцать первой" не была чрезвычайно накладна. Но стоимость бензина выросла многократно и теперь "Олень", как называли "Волгу" в семье Корзуновых, выезжал из гаража крайне редко.
Жан предположил, что Валька приехал на "Олене" только для того, чтобы прокатиться, "вспомнить молодость".
"Олень" плавно затормозил, Валентин высунулся в окно, весело закричал:
– Эх, прокачу!
Гурон засмеялся, сел на переднее сиденье.
– Здорово, – весело сказал он, протягивая ладонь. – Опаздываешь.
– Извиняй, начальник! Рработа! Но через десять минут мы уже будем сидеть за столом… эх, будем водка пить, пьяный морда грязь валяться.
– Орать матерные частушки в мусоропровод, – подхватил Гурон.
– Точно. А Наташа уже на стол накрыла… ждет.
У "Академической" Гурон сказал: тормозни, Валя, на минутку.
– Зачем?
– Цветы купить.
– Не надо, Индеец… дорого это нынче.
– Обижаешь, Валя… Неужели ты думаешь, что я поеду знакомиться с невестой друга без цветов?
Валентин спорить не стал. Знал: не переспоришь… Взять, да и проехать мимо цветочниц, не останавливаясь? Так ведь выпрыгнет на ходу… Индеец – он, собака, такой. Он это запросто.
Валентин остановился, Гурон вышел и через несколько минут вернулся с шикарными розами. Валентин покосился, но ничего не сказал. Гурону показалось, что все-таки он остался доволен.
…Наташа оказалась высокой, чуть полноватой пепельной блондинкой с выразительными глазами и чем-то напоминала молодую Доронину. Она слегка смущалась, но в этом не было никакого кокетства и придавало ей своеобразный шарм.
– Знакомлю, – сказал Паганель, – эту женщину зовут Наташа… в тот самый момент, Ванька, когда ты позвонил из Москвы, я как раз сделал ей предложение, и она сказала: да.
– Очень приятно, – пробормотал Гурон, вручая розы. Наташа слегка порозовела.
– А это, Наташа, тот самый Индеец… он же Жан, но ты не думай – он не француз, он шпаненок с Выборгской стороны, так что можешь называть его Ванька. Он и на Ваньку откликается.
– Очень приятно, – произнесла в свою очередь Наташа. – Спасибо за цветы.
За те три года, что Гурон не был в квартире Корзуновых, здесь почти ничего не изменилось. Те же географические карты и фотографии на стенах, старая подзорная труба, те же модели парусников и тот же глобус… Гурон подошел и крутанул его… побежали, побежали континенты и океаны… океаны и континенты… Гурон ткнул пальцем и попал, конечно, в Африку. На глобусе не было и не могло быть Острова – крошечного клочка суши на экваторе, в тридцати милях от западного побережья Африки. Гурон приблизительно определил его место, а потом прикинул расстояние до Калининграда – а чего? Не так уж и далеко. Если наложить большой палец на Остров, то мизинцем аккурат дотянешься до Калининграда.
– Па-апрошу к столу, – сказал Валентин. Выпили за знакомство, Наташа предложила закусывать… А стол был домашний и Гурон вдруг понял, что уже давно он не сидел за таким столом… если не вспоминать обед у Баси. А он и не хотел вспоминать.
Гурон смотрел на раскрасневшуюся от вина Наташу, на шумного Паганеля… он видел, какими глазами они глядят друг на друга. От этого становилось тепло, хорошо и немножко завидно.
В жизни Гурона женщины появлялись и исчезали сами собой. Он никогда не задумывался об этом. И только теперь вдруг понял, что что-то в его жизни было не так, было неправильно… Мне уже тридцать, думал он. По обычным человеческим меркам – половина жизни… к моей жизни эти мерки не особенно применимы, но все же… все же – тридцатник. За спиной уже столько всего, что и самому не верится. И с чем же я пришел к своему тридцатилетию? Семьи нет, детей нет, страны, которой служил, тоже нет… маму похоронили без меня…
– Жан, – сказала Наташа. – Жан, да что же вы не едите-то? Вот – пирожки с капустой.
Действительно – пирожки с капустой! В нормальной человеческой жизни должны быть пирожки с капустой… должны быть домашние тапочки, телевизор, диван… должна быть женщина, которая ждет.
Но для того, чтобы были хотя бы домашние тапочки, должен быть дом! А у тебя даже своего угла нет.
А что есть? Память и ордена… последним из них ты награжден посмертно. Так что и тебя самого как бы уже и нет. Ты есть, но тебя нет…
Наташа что-то спросила, Гурон не расслышал, ответил наобум:
– Спасибо. Замечательные пирожки.
Наташа улыбнулась. Паганель рассмеялся, сказал:
– Пирожки действительно замечательные. Но не о них речь… Ты о чем задумался, Ванька?
– Задумался? Да, в общем-то, ни о чем… Вы знаете, ребята, я тут недавно побывал на Выборгской набережной. Хотел взглянуть на дом, в котором прошло мое детство… так нет больше дома-то – снесли… даже фундамента не осталось.
– Ностальгируешь? – спросил Валентин.
– Да как сказать? Дом был очень старый, дореволюционной постройки. Наверное, правильно, что снесли, но… я же в нем вырос. Хотелось посмотреть.
– Вы, Жан, помните этот дом? – спросила Наташа.
– Помню, – кивнул Гурон. Он хорошо помнил дом на набережной. Набережной, как таковой, в годы его детства еще не было, а был спуск к Большой Невке и галечный берег с лодками… У отца тоже была лодка. И нос и корма у нее были одинаково острыми и назывались такие лодки финками. С лодки отец вылавливал плывущие по реке бревна – так экономили на дровах. Жан всегда просил, чтобы отец взял его с собой, и отец наверно взял бы, да мама категорически противилась этому. Взмахивая длинными веслами, отец уплывал один, а Жан оставался на берегу. По весне лодки обязательно смолили, и над берегом плыл изумительный запах кипящей смолы… смолу, когда она остынет, можно было жевать – вкусно! А по воде можно было пускать "блинчики"… А на противоположном берегу стояла телебашня. Когда над Невой плыл туман, казалась, что башня падает… это было захватывающе и жутковато. Семья Петровых занимала двенадцатиметровую комнатку в большой коммуналке на втором этаже. В квартире было восемь комнат и больше тридцати жильцов. Почти половина мужчин имели срок? за спиной. Практически все мужики выпивали и время от времени получали новые срок? или хотя бы "пятнадцать суток" за пьяные безобразия. В квартире все про всех все знали… в большой кухне (а может, и не была она такой уж большой? Может, это сейчас так кажется?) сплетничали, случалось – скандалили, бывало – дрались… Однажды сосед, дядя Коля Олень, наловил в заливе угрей, бросил их в раковину под струю воды, а сам по какой-то надобности отлучился. А мама пришла в кухню и хотела набрать воды в чайник. Она подошла к раковине… и увидела там извивающийся клубок черных змей! Мама закричала, уронила чайник и едва не лишилась чувств. Прибежал изрядно нетрезвый Олень, сильно обрадовался, что так смешно получилось. Он схватил пару змееподобных рыбин и стал пугать маму. Прибежал отец, без лишних разговоров дал Оленю в зубы… а мама после того случая еще долго подходила к раковине с опаской. Следующей весной Олень утонул по пьянке, перевернувшись на лодке у самого берега, и его искали в Неве водолазы. Жан на всю жизнь запомнил, как их круглые шлемы с иллюминаторами скрываются под водой, а из-под воды вырываются пузыри воздуха… Одно время он даже мечтал быть водолазом.
Помнил ли он дом своего детства? Да, он помнил… вероятно, не столько сам дом, сколько связанные с ним образы и эмоции: ледоход на Неве… первые книжки, которые он прочитал… праздничный салют… мамины руки… свою скарлатину… и как он учился кататься на двухколесном велосипеде, но еще не научился поворачивать и кричал: уйдите все с дороги! Я поворачивать не умею… запах внесенных с мороза дров помнил… и запах корюшки… помнил роскошных гэдээровских солдатиков, которых подарили ему на новый год… и как с приятелем Колькой украли у отца папиросы и попробовали курить… и еще многое, многое другое…
Помнил ли он дом своего детства? Да, он его помнил. И неосознанно берег в себе эту память. Теперь дома нет.
– Помню, – кивнул Гурон. – Но не так, чтобы очень хорошо – мал еще был… А вот – нет его. Даже и фундамента нет.
А Паганель сказал:
– Во многом ты, Индеец, прав: наш дом разрушен… ностальгия заедает. Кто бы мог подумать? Ты ведь знаешь, что к так называемой "советской власти" я всегда относился, мягко говоря, скептически…
– Знаю, – слегка усмехнулся Гурон.
– Вот-вот… даже не к "советской власти" – не было такой власти. Была власть кепеэсэс. Господи, как я презирал всех этих партийных царьков, профсоюзных шестерок и комсомольских проституток. А сейчас, когда все они вдруг стали "демократами", презираю еще больше. Потому и в партию не вступил, карьеры не сделал… да и хрен с ней! А вот теперь, ребята, накатила ностальгия, пришло понимание: у нас была Империя! У нас была Великая Советская Империя! Не понимали… ничего тогда не понимали. А имена? Имена какие были? Георгий Константинович Жуков… Юрий Алексеевич Гагарин… Юрий Владимирович Андропов… Вячеслав Михайлович Молотов! Ах, какие были имена. Какие были титаны… теперь их обгаживают пигмеи. Валентин снял со стены гитару, тронул струны, спел:
