Михаил Серегин - Палач в белом
– Молодой человек! – с глубочайшим презрением воскликнул Юрий Николаевич. – Я всю жизнь занимаюсь тем, что ловлю бандитов! Ничего больше я делать не умею. Я думал, что так и умру на посту. Но теперь никто не ловит бандитов – с ними предпочитают дружить. Откройте глаза! Я на таких условиях работать не могу, поэтому я и ушел!
Не знаю, каков был процент правды в его словах, но говорил он убедительно и безапелляционно, словно зачитывал приказ, и очень возмущался, если слушатель выражал хотя бы малейшее недоверие. В то же время к чужому профессионализму он относился достаточно скептически, а рекомендации врачей не ставил ни в грош. Лечебную диету он считал шарлатанством и, несмотря на категорический запрет, не прекращал употреблять в пищу жирное, соленое, копченое и перченое, попадая на больничную койку с обострением не реже чем четыре раза в год. Вдобавок он неумеренно курил и с удовольствием пил водку.
– Водка под соленые грибы – для вас гибель! – убеждал я его.
Юрий Николаевич скептически кривился и, не моргнув глазом, заявлял:
– Вы, врачи, ни хрена не понимаете! Вы бродите в потемках и на ощупь ищете дорогу. Теперь вот нащупали – правильный образ жизни! Чепуха! Присмотрелись бы лучше к феномену Черчилля – мужик всю жизнь прожил неправильно, а чувствовал себя прекрасно и умер в преклонных годах!
– Мы говорим сейчас не о феноменах, – сердито возражал я. – А о конкретном пациенте Чехове Юрии Николаевиче, который немедленно сводит на нет усилия врачей...
– Ловко хотите устроиться! – парировал настырный полковник. – Кабы я не пил, не курил и не ел грибов – нужны бы мне были ваши усилия! Будьте любезны меня вылечить, невзирая на посторонние обстоятельства! Вот тогда я поверю, что имею дело с профессионалами, а не с благостными проповедниками!
Возражений он никаких не принимал, неколебимый в своих заблуждениях, как скала.
– И не уговаривайте меня! – грозно заявлял он. – Меня за всю жизнь никому не удавалось уговорить. Под дулом пистолета!
В общем, пациентом он был сложным и невыгодным. Однако чем-то он притягивал меня – какой-то агрессивной цельностью натуры и независимостью суждений. Причем поговорить он любил – видимо, в иных обстоятельствах это ему нечасто удавалось – и выкладывал все, что приходило в голову, без обиняков.
– Вот лечусь я уже лет десять, – сказал он однажды во время осмотра. – А результатов – ноль. Все только хуже и хуже. Иной раз задумаешься – а на хрена нужна такая жизнь? Ведь мало того, что тебя достают со всех сторон, – еще и внутри горит, словно утюг раскаленный проглотил! Только не начинайте, прошу вас, старую песню про диету!.. Суть не в этом. Вот задумываюсь я, а что будет через пять лет, через десять? Повидал я, что делает с людьми болезнь и старость... Был орел, бабник, гроза преступного мира, а стал? – Чехов с отвращением махнул рукой. – Развалина, труп! Идет на полусогнутых, глаза слезятся, колени дрожат, сердце екает... тьфу! Мое мнение – человека надо, как коня: захромал – пулю в лоб и на кладбище! Не мучь себя и других!
– Это мысль не новая, – заметил я авторитетно. – По-научному называется эвтаназия. Между прочим, в нацистской Германии весьма поощрялась. Сейчас, видите, и у нас всплыла. Наверное, сложное экономическое положение располагает к возникновению бредовых идей...
– Эх, Владимир Сергеевич! – укоризненно сказал Чехов. – При чем тут Германия? Я же не в смысле внедрения... Исключительно индивидуально! Если я полагаю свое существование невыносимым и бессмысленным – для чего же цепляться за жизнь? Имею право на милосердие...
– На милосердие – имеете! – строго сказал я. – А на подобные разговоры – нет! Будь моя воля – я бы за такие провокационные идеи давал лет десять! Вы сболтнете, другой... Третий по телевизору выступит... А в обществе незаметно складывается идиотское мнение, что теперь все дозволено – больных не лечить, слабых в пропасть бросать, стариков уничтожать... Я не голословно говорю – совсем недавно у меня такой случай был. Выезжаю на вызов – я тут ведь еще на «Скорой» подрабатываю, а жена больного намеками, экивоками сообщает мне, что неплохо бы было ее безнадежного муженька спровадить побыстрее в мир иной. Из чистого милосердия, разумеется!.. И за приличный гонорар! То есть понимает все-таки, что случай не из рядовых, выходящий, так сказать, за рамки обычной практики...
В неприветливых глазах Чехова загорелся любопытный огонек. Он сел на постель, не интересуясь, закончил ли я осмотр, и натянул на могучие плечи спортивную майку.
– И что же вы? – с нетерпением спросил он. – Пошли женщине навстречу?
– Как бы не так! – сердито отрезал я. – Мораль, правда, читать не стал, поскольку уверен, что подобным особам мораль неведома, но ответил категорическим отказом.
– Любопытно! – пробормотал Юрий Николаевич. – Тоже своего рода заказное убийство! Полагаю, она посчитала вас эдаким чистоплюем с придурью, верно? Сумма-то хоть называлась приличная?
В голосе его появились невольные профессиональные нотки.
– Сумма как раз не оговаривалась, – с усмешкой ответил я. – Намекалось, однако, что немалая. Видимо, сильно успел надоесть благоверный. Отказ мой действительно был расценен как трусость и наивность. Мне даже было заявлено, что не все, слава богу, такие дураки, как я, и на мне свет клином не сошелся.
– То есть заказ будет передан другому! – заключил Чехов. – И как... не интересовались, чем дело кончилось?
– Нет, конечно, – пожал я плечами. – Не буду же я дежурить у порога... И в суд не потащишь, разговор велся, естественно, без свидетелей. Безнадежный, по-моему, случай!
Юрий Николаевич задумался. На его грубом лице появилось выражение зловещей сосредоточенности – наверное, именно с таким выражением он выходил в былое время на схватку с бандитами.
– Да-а! – протянул он наконец. – Доказать это очень трудно. Но, в сущности, возможно. И не такое доказывали при желании... А скажите – этот больной... без постороннего, так сказать, вмешательства долго бы еще протянул?
– Трудно сказать, – заметил я. – Это зависит от многих факторов. Думаю, полгода вполне еще мог пожить. А может быть, больше... Но жену это никак не устраивает. Видимо, что-то связанное с имуществом, с наследством, может быть... Иначе зачем в ход пошли деньги? Проще было бы подождать. Может быть, он завещание грозился переписать, не знаю...
– Значит, вы не в курсе – жив бедолага или уже... того? – выразительно проговорил Юрий Николаевич.
– К стыду своему, не интересовался! – признался я. – Не видел возможности!
– Ну вот! А еще рассуждаете о гуманности! – победоносно усмехнулся Чехов. – На вашем бы месте я эту стерву так припугнул, что она сама бы в петлю залезла! А то – не интересовался! Правильно она в вас чистоплюйство определила!
Слова Юрия Николаевича меня смутили. Ситуация обернулась ко мне неожиданной стороной, и ясно высветилось, что поведение мое и в самом деле было далеко не безупречным. Наверное, действовать можно было и решительнее, и последовательнее.
– М-да, действительно... – пробормотал я. – Как-то я об этом не подумал... Действительно, следовало быть настойчивее... Сигнализировать в милицию, скажем...
Юрий Николаевич, хитро прищурясь, наблюдал за моим смущением с весьма довольным видом. Когда я окончательно запутался, он сдержанно рассмеялся и покровительственно сказал:
– Вы что всполошились? Приняли мои слова всерьез? Эх, Владимир Сергеевич! Вы на самом деле наивны, как дитя. Да ничего вы не могли сделать! Куда сигнализировать, о чем?! Нет, как говорится, трупа – нет дела! Послали бы вас куда подальше, и все. Да и эта мадам навряд ли вас испугалась бы. Она практически ничем не рискует. Вот если бы удалось зафиксировать факт насильственной смерти... Но кто этим будет заниматься? Бросьте! Просто мне, каюсь, захотелось чуточку вас поддеть. Слишком круто вы за меня взялись. Все в жизни относительно, Владимир Сергеевич! И даже медицина не в силах решить всех вопросов!
– Медицина, конечно, не решит всех вопросов, – сердито сказал я. – Но иногда проще все-таки соблюдать диету, чем проповедовать эвтаназию!
Откровенно говоря, я был сердит не столько на Юрия Николаевича, заблуждавшегося хотя и безбожно, но вполне чистосердечно, сколько на самого себя. Что бы там ни высказывалось Юрием Николаевичем в мое оправдание, а промах я допустил непростительный. Зная о готовящемся убийстве, я даже пальцем не пошевелил, ничего не предпринял, чтобы помешать ему. Никакие обстоятельства и никакие заботы не могли служить мне оправданием.
Эта мысль засела во мне занозой и окончательно лишила покоя. Мое обещание Борису Иосифовичу, что отныне я ни на шаг не буду выходить за пределы своей компетенции, было благополучно забыто. Я решил действовать не откладывая.
На следующий день после разговора с Юрием Николаевичем у меня было ночное дежурство на «Скорой». Ночь выдалась довольно спокойной, и я воспользовался этим, чтобы выяснить некоторые обстоятельства.
