Андрей Кокотюха - Охота на маршала
Отыскав обойму и зарядив командирский ТТ, лейтенант Павел Соболь вскинул пистолет и за несколько секунд опустошил ее, паля в разные стороны. После протянул бесполезное оружие Гонте.
Поймал автомат Орешкина, брошенный Борщевским. Перехватил наперевес и, не убирая палец со спускового крючка, расстрелял весь диск, кладя пули веером.
Затем, обойдя командира и на ходу тронув его за плечо, заглянул в кабину «виллиса». Отыскал возле водительского места запасной диск. Сменил его, перезарядив автомат, снова дал короткую очередь в белый свет как в копеечку. Только после этого с чувством выполненного долга опустил ППШ.
– Все, командир. Пока старшина был без сознания, вы с товарищем капитаном приняли бой. И отбились. Его убили, на войне такое бывает.
– А где немецкие трупы?
– Ну, это уже высший пилотаж! – развел руками Борщевский. – Никто сюда не вернется и трупы шукать не станет. Свидетель очухается, ты ему байку задвинешь. Старшина потом с твоих слов станет петь, даже если это и не понадобится специально.
– Как дважды два, – вставил Соболь.
Только сейчас Гонте захотелось курить.
Похлопал себя по карманам, ища папиросы. Уловив желание командира, Борщевский извлек из недр немецкой формы тощенький кисет. Нашлась тонкая папиросная бумага. Капитан не мог припомнить случая, когда бы подчиненные сворачивали ему «козью ножку»[3], тем более – раскуривали ее. Но сейчас он позволил Ивану не только соорудить, но даже прикурить ее.
Когда брал у него папиросу, почувствовал легкую дрожь в руке.
На его, командира разведывательной роты, глазах, при его фактическом попустительстве, даже соучастии, только что совершилось воинское преступление. За которое на фронте не предусматривалось даже суда. Приговор выносится и приводится в исполнение немедленно. И расстрелять обоих должен он, капитан Гонта. После чего самый верный ход – застрелиться самому.
Конечно, так поступать он не собирался.
Гонта сделал одну большую затяжку, не рассчитал, зашелся кашлем. Павел Соболь участливо похлопал командира по спине.
– По Удаву никто не заплачет, командир. Эта сволочь давно напрашивалась. Я тут послушал бойцов… Короче, не мы сейчас, так другие желающие при первом же удобном случае подстрелили бы товарища капитана в спину. Одна беда – в атаку не ходит. На передке такую суку не выпасешь.
– Было дело, – подтвердил Борщевский, тоже закуривая. – Завалить такого кабана просто так, чисто по злости, не обставившись, – плохо. Засыпаться можно, что нежелательно. Лучше уж мы, чем кто-то зеленый. Скажешь нет, командир?
Убит не просто офицер НКВД – целый начальник особого отдела. Расследование проведут обязательно.
– Ничего я вам говорить не буду. – Гонта сделал вторую затяжку, послюнил палец, затушил папироску. – Если по уму, благодарить должен. Только… Павло… вы как из расположения ушли?
– Когда и кто пасет разведку, командир? – Удивление Соболя было искренним. – Особый отдел к тебе давно подбирался. Думаешь, отдадим волкам своего ротного? – Он согнул правую руку в локте, сжал кулак, хлопнул левой по локтевому сгибу. – Вот чего они давно не видали! Ты ж сам нынче сказал – можешь не вернуться.
– А роте без командира нельзя, – вставил Борщевский. – Неправильно это.
– Форма трофейная. Как можно путь срезать – тоже известно. Попутная полуторка. Марш-бросок. Переоделись по нормативу. Немецкое подпалим и закопаем, как дважды два. Не тушуйся, командир, выход продуман. Говорю же, Ванька ум наморщил. У него котелок варит, сам же знаешь.
Хватит.
Гонта принял решение и больше сдерживать себя не собирался.
Выпустив из руки разряженный пистолет, капитан решительно шагнул к Соболю, стоявшему ближе.
Резко и крепко обнял, коротко и сильно прижал к себе.
Миг – и обнимались уже все трое.
Сейчас их не разделяли звания. Не было старших и младших, ротных и взводных, командиров и подчиненных. Здесь, в лесу, волю чувствам давали боевые товарищи. Двое из которых только что на свой страх и риск спасли жизнь и честь третьего.
– Спирту бы, – буркнул Соболь.
– Наморщим ум и найдем, – заверил Борщевский, разжимая объятия и чуть отступая назад. – Тем более повод есть.
– Что? – спросил Гонта, по привычке расправляя под ремнем складки на кителе.
– Именинник, – подмигнул Соболь.
– Не понял…
– Письмо от жены получил.
Женился Иван Борщевский за несколько месяцев до войны, сразу после выпуска из училища, когда прибыл по месту службы в Киевский военный округ. Уходя на фронт, взял с собой фотографию жены, которую умудрился сохранить до сих пор. Встречались Иван и Анна недолго, прожили вместе еще меньше. Но у Гонты, Соболя и остальных, с кем Борщевского свела война, создалось четкое впечатление: все они знали жену лейтенанта бо́льшую часть своей жизни. Иногда даже казалось – Анна где-то рядом, в одной с ними части, служит в медсанбате: до войны как раз окончила медицинский.
Она осталась в Киеве. Муж понятия не имел, успела ли она уехать. И только прошлой зимой получил первую весточку.
Анне таки удалось покинуть Киев. Причем ей крупно повезло. Перед самой войной один их общий приятель устроил Борщевскую медиком на Киевскую киностудию. Поэтому, когда началась эвакуация, Анна как сотрудник студии выехала в Туркмению вместе со всеми. А писать не могла, потому что все завертелось быстро. Нужно было брать только самое необходимое.
В спешке же случилось, как написала она мужу позже, самое страшное. Анна потеряла записную книжку с номером его полевой почты. С тех пор писала настолько часто, насколько было возможно в условиях военного времени.
Каждому письму Иван Борщевский радовался, как ребенок. Гонта, чья семья, как он узнал, была расстреляна зимой сорок второго вместе с другими заложниками, взятыми за убийство партизанами немецкого гауптштурмфюрера[4], всегда искренне разделял его радость.
Но только не теперь.
– Письмо – это хорошо. Только если вот это, – Гонта обвел рукой вокруг, – всплывет, как было, Анна твоя может получить даже не похоронку. Знаешь, кем станет жена офицера, который убил не просто другого офицера, не просто сотрудника НКВД – начальника особого отдела полка?
– Знаю, – ответил Борщевский.
Вдруг замолк. Бросил короткий взгляд в сторону овражка, проверяя, не пришел ли еще в себя отключенный специальным приемом старшина Орешкин.
Видимо, что-то ему показалось не так, он кивнул Соболю.
Тот быстро подошел к лежащему. Глянул, тронул, показал большой палец – нормально, свидетелей пока нет. Но к товарищам решил не возвращаться. Остался рядом со старшиной, присел, чтобы полностью контролировать и тем самым обезопасить ситуацию. А Борщевский продолжил, только снизил голос, заговорил громким шепотом:
– Понимаю, командир, чем мы все сейчас рискуем. И что времени мало у нас, тоже понимаю. Только я и другое знаю. Мы ведь земляки с тобой, если не забыл. Я в селе под Глуховым родился. Ты – в Бахмаче. По карте глядеть – не так уж и далече. Километров сто, не боле. Ты должен помнить, как у нас люди, было время, с голоду пухли.
– Я тогда в армии служил. Но когда вернулся… – Гонта сглотнул внезапно образовавшийся во рту вязкий ком. – Не хочу вспоминать.
– А надо! – Иван начинал заводиться. – О таком не забывают, командир! Или ты мне сейчас скажешь, что война тоже забудется, как только закончится? А она – кончится! Ты был в армии тогда. Ты паек получал. Не голодал. Я тебя в этом не виню, вообще ни в чем тебя не виню. Только когда у нас в селе кушать стало нечего, я себе два года лишних приписал. Чтобы по возрасту в армию пойти, понял! Сказал, метрику, мол, посеял. Поверили. Иначе бы меня как комсомольца записали в дружину. Дали бы винтовку, поставили за родным селом в оцепление – никого не выпускать! Приказ такой был! Если не периметр охранять – так по хатам ходить, с повязкой на рукаве – народный дружинник! Вместе с такими вот, – Борщевский показал на труп особиста, – у людей последнее отнимать! Спрятанное, вишь, от родной власти! Нехай люди с голоду дохнут!
– Почему из армии обратно не вернулся?
– Куда? В родное село? Скажу. Представил, что надо будет смотреть в глаза тем, кто остался в живых, – и не смог! Написал рапорт. Послали дальше, в училище, готовить из меня офицера! Так я от голодной смерти себя спасал! Думаешь, простил себе?
– Ты не говорил, – выдавил Гонта. – Я не слышал.
– Нет, командир! Я – сказал! Ты – услышал! Павло – тоже все слышал, и все мы все знаем! Так что совесть никого из нас не мучает! Не своего мы здесь в засаде ждали, не нашего человека! Врага мы ждали, командир! Как там было у товарища Молотова? Наше дело правое?[5] Вот и сделали мы сейчас, как я считаю, правое дело! Они же хуже фашистов, командир! Они же своих стреляют, сволочи!
– Ты не заговаривайся.
Гонта одернул взводного скорее из-за того, что должен был так реагировать как старший по званию, а не потому, что действительно был не согласен со старшим лейтенантом.
