Илья Рясной - Скованные намертво
— Что теперь причитать?
Ночью Аверин так и не заснул. Только под утро на несколько минут забылся в тяжелом сне. Встал, покормил Пушинку и отправился на работу.
— Это что? — Ремизов снял очки и положил их на бумагу, которую только что прочитал.
— Рапорт на увольнение, — сказал Аверин.
— Вот я и спрашиваю, как сие следует расценить?
— Как нежелание продолжать службу в нашей организации.
— Да? И куда ты пойдешь?
— В охранники, в бандиты. Куда угодно.
— Да?
Ремизов посмотрел на Аверина с горькой усмешкой, потом встал, подошел к шкафчику, вытащил бутылку с коньяком.
— Настоящий грузинский. Не какой-то суррогат. Храню несколько бутылочек с еще тех времен.
Он налил стопочки себе и Аверину.
— Почему все последние дни меня пытаются упоить? — пожал плечами Аверин, беря рюмку.
— Чтобы уберечь от необдуманных решений.
Коньяк действительно был настоящий. Грузинский. Без дураков.
— Чем тебе контора наша не по душе? — спросил Ремизов.
— И вы спрашиваете после того позора четвертого октября? — Аверин рассеянно посмотрел в окно. Внизу виднелся антикварный магазин и метро «Октябрьская».
— Да. Ты прав… На десять процентов… Не все так просто. Кто-то бил из пулемета. А кто-то из наших и вытаскивал людей из-под обстрела.
Ремизов вздохнул. Ему этот разговор был крайне неприятен.
— Некоторые подразделения отказывались выполнять приказания. И наши, и группа «Вымпел» Минбеза.
— А что это меняет?
— В первые дни почти весь аппарат Следственного комитета перешел на сторону Верховного Совета. После этого разбора их всех выперли с работы… Лучших следователей по политике разом выгнали. Обезглавили следственный аппарат министерства.
— Ну?
— Некоторых оперов повыгоняли за отказ участвовать в штурме «Белого дома». Тебе повезло — ты оказался вне этих разборок. Это подарок тебе.
— Не нужно мне подарков.
— Нужно… Ты что хочешь? Уйти? Ты, один из лучших оперов, которых я видел. А кто будет раскрывать убийства? Или мир перевернулся и убийство это уже не убийство? Кто будет защищать людей?
— Дозащищались.
— Все, считай, ничего не было. Забудь. Жизнь продолжается. И ты нужен людям. Ты — милиционер. Твое дело ловить преступников. А не предаваться стонам и охам с ахами… Я тебя прошу, Слава. Не делай этого. Тебе нельзя уходить.
— А, — Аверин протянул руку и взял рапорт.
— Ну вот и ладненько, — Ремизов налил еще коньяку. — Включайся в работу.
— Что у нас происходит?
— То же самое. Чрезвычайное положение ввели — в Москве взрывов поубавилось. А перед самыми событиями на Рэмбо покушались. Еле жив остался.
— Ну-ка. Кто?
— Кто на Рэмбо мог покушаться? Конечно же, дети горных народов.
Рэмбо был коронован на вора в законе самим Японцем, поговаривают, что для борьбы с кавказцами. На его счету ряд дерзких акций в этой войне. Доподлинно известно, что он собственноручно расстрелял минимум двоих кавказцев, хотя на деле цифра выходила куда более значительная. Его неоднократно задерживала и отпускала милиция. При этом он выражал явное свое неудовольствие операм: «А что я плохого делаю? Только папуасов отстреливаю».
На него постоянно покушались. Один раз пуля застряла в его бронежилете. На этот раз взорвали его автомашину.
— Выжил? — Аверин постучал пальцем по рюмке из-под коньяка.
— А что с ним сделается? — пожал плечами Ремизов. — Как на собаке все заживает.
— И где он сейчас?
— В США поехал лечиться. За казенный счет.
— То есть?
— Направили лечиться как защитника демократии, пострадавшего во время октябрьских событий.
— Отлично.
— А чему еще ты можешь удивляться?
— Уже ничему.
— В общем, приступай к работе. Я несколько материалов на контроль отписал.
— Я понял…
Чрезвычайное положение немножко сбило волну заказных убийств в Москве. Столичная встряска сказалась и на других регионах. Людей продолжали отстреливать, но с несколько меньшим напором.
Аверин встретился с Маргаритой. Она разговаривала довольно сухо, но на встречу согласилась. Все закончилось как обычно. К утру, в постели, прижимаясь к плечу, она прошептала:
— Я тебя люблю, Слава.
— Я тебя тоже.
— Но…
— Что но?
— Ничего.
Затем она спросила:
— Ты говорил, у тебя вроде есть мастер по машинам?
— Есть.
— Не мог бы посмотреть?
— Какие вопросы.
В тот же вечер Маргарита подкатила на своем «Фиате» в сопровождении Аверина к гаражу Егорыча. Егорыч, завидев гостей и окинув восхищенным взором хозяйку машины, прищелкнул языком:
— Ну, Слава, я поражен. Прекрасная незнакомка.
Аверин усмехнулся, представив, как Егорыч брякает: «Даже лучше, чем прошлые девахи».
Действительно, Маргарита смотрелась чрезвычайно эффектно в кремовом костюме около новой машины. Хоть сейчас в журнал «Метрополитен».
— На каком фешенебельном курорте ты познакомился с такой дамой? — спросил Егорыч.
— В УВД округа. Она эксперт.
— Ха, тогда я папа римский. Что у вас, прекрасная дама, с машиной?
Егорыч открыл капот, что-то подвинтил, подкрутил, подогнал.
— Все, будет работать, как часы, — сказал он через полчаса. От денег, естественно, отказался.
— Я должен сам заплатить за удовольствие лицезреть вас, уважаемая Маргарита, — он наклонился и поцеловал ей руку.
Порой запасы галантности в Егорыче поражали Аверина. Его манеры никак не вязались с промасленным халатом, немного потертым видом и родом занятий.
— Забавный человек, — сказала Маргарита, трогая машину. Водила она уже вполне прилично.
— Да. Порой даже чересчур.
В те же дни Аверин, чувствуя себя законченным бабником, созвонился с Наташей и Светой. Света сидела дома.
— Приезжай, навестишь меня на смертном одре.
— Это почему на смертном?
— Придавили. Репортаж делала, а тут красно-коричневые с омоновцами сцепились. Загнали демонстрантов в подземный переход на Пушкинской. Красно-коричневые прыткие, сбежали, а омоновцы отделали тех, кто не успел, — там как раз проститутки оказались и ларечники. И я не успела.
— Бегать лучше надо.
— Так вы бы сначала спросили, прежде чем бить.
— Приеду.
Он выбрал свободную минуту и заглянул к ней домой. Света выглядела нормально. Больничный, по мнению Аверина, она получила совершенно зря.
— Ну и чего ты добилась своим героизмом? — спросил он.
— Вот, — она гордо показала статью в американской газете.
Аверин прочитал ее фамилию и рассмотрел фотографию пылающего Дома Советов. И еще — на этот раз статья была на немецком языке.
— Много заплатили?
— Нормально.
Аверин пробежал глазами статью на немецком, со вздохом произнес:
— Молодец.
— Котик, ты сам не свой. Не смотри волком. Это моя работа — писать.
— Правильно, у всех своя работа. Отлично пишешь: «за переход к демократии надо платить». Заплачено. Полновесной монетой.
— Ой, не надо.
— А сколько еще придется платить?
— Дорогой, у меня и так голова тяжелая от политики. Кстати, Фиму ранили.
— Кого?
— Который про тебя как лидера общества «Память» написал.
— Он что, в ОМОН записался?
— Нет, смотрел со стороны, тут его пулей и задело.
— Жить будет?
— Будет.
— А зря.
— Злобный ты, Аверин. Ох, злобный. Ладно, заканчиваем об этой чертовой политике. Лучше давай поговорим о призах и подарках.
— На, — Аверин протянул изящную глиняную фигуру, изображавшую сапожника в сапожной мастерской. Все было исполнено необычайно тонко — каждый сапожок, каждый инструмент. Света захлопала в ладоши.
— Прелесть.
Она коллекционировала статуэтки, занимавшие все полки в ее квартире.
Несмотря на полученные ранения, Света оказалась вполне годной для определенного рода занятий. К вечеру очухались в постели, и Аверин в очередной раз подумал, насколько аморальным выглядит его образ жизни со стороны. Раньше бы за подобное его вышибли из партии и разжаловали до сержанта.
— Мне пора. Завтра тяжелый день.
— Не забывай, — усмехнулась Света.
Домой он добрался, когда уже стемнело. Вошел в подъезд. Поднялся на этаж.
— Стоять! Стой, говорю, сволочь! — послышался дикий крик.
Он резко обернулся, отпрянув в сторону. Увидел двоих. На рукаве сержанта в сером комбезе сиял шеврон «ОМОН ГУВД». А старший лейтенант был в обычной милицейской форме.
— Руки за голову, — заорал омоновец.
Аверин приподнял руки, медленно. Увидел яростные испуганно-агрессивные глаза омоновца. Автомат был снят с предохранителя и затвор взведен.
— Поосторожнее, сынок, — произнес Аверин.
Омоновец подскочил, занес приклад для удара. Аверин просчитал траекторию, понял, что сейчас сшибет омоновца с ног, потом даст в нос старшему лейтенанту. Омоновец что-то почуял, его смущала массивная фигура, от которой исходила физическая сила. Смутила уверенность, с которой держался этот человек, и отсутствие какого-либо смятения. Сержант нахмурился и отступил на шаг. Старший лейтенант подошел к Аверину, обшарил карманы и торжествующе произнес:
