Виктор Смирнов - Лето волков
Но Буркан почуял угрозу. Он залаял в сторону крыжовника. Иван повернул голову. Вершинка куста покачивалась. Стрелять туда из пулемета было неудобно: «дегтярь» прочно стоял на сошке. Он снял с плеча ППС. Держа легкий автомат одной рукой и упершись краем магазина в землю, дал очередь сквозь плетень. Юрась вскочил и побежал по саду, неловко держа обожженную пулей руку. Вслед ему Попеленко выстрелил из карабина, но Юрась был прытким хлопцем и скрылся в мороси.
– Гончарня! – Глумский увидел дым над заводиком.
19
На краю цеха, где были «лежачие печи» для обжига, они увидели большую яму, близ нее лежали лопаты. В яму свалился гончарный круг. Он еще тлел и дымился. Одна из печей была разрушена взрывом, открылось ее подземное нутро. Раскрывшийся печной огонь стал открытым костром. По стенам бегали отблески.
Три человека ходили, хрустя осколками керамики и стекла, давили разбросанные уголья. Головешки бросали в костер.
– Нашо было рушить печи? – спросил Глумский. Он нагнулся, поднял лом. – Под печами чего-то искали. Долбили. А?
Он посмотрел на лейтенанта, ожидая разъяснений. Крикнул:
– Кто у печей дежурил? Живой?
Появился, робко ежась, в штукатурке и пепле, младший Голендуха:
– Ой-йо-йо-йой…
– Не причитай! Чего они тут шукали? – спросил Глумский.
– Я туточки под брезентой прятался! Ой-йо-йо-йой! Як пошли взрывать! Жах!
От гранатных взрывов гончарные станки лежали на боку. Опрокинуты были и столы с посудой, превратившейся в осколки. Горшки с краской тоже валялись, одни целые, другие битые. Из одного горшка все еще вытекала густая червонная краска.
Утро уже проникало в разбитые окна. Стены стали палитрой, расцветились. Наверху образовалась дыра. Капли звонко били в осколок макитры. Подошел Попеленко.
– Обшукав все, товарищ командир. Нихто с бандитов не запрятався. Я б гада сразу!
– А Семеренков? – спросил Иван.
– Тоже нема.
– Там, во дворе у Тоси, Климарь, – сказал Иван. – Надо его увезти.
Попеленко, вздохнув, ушел, а Глумский с какой-то подозрительностью посмотрел на Ивана. Закурил, но смял цигарку, притоптав ногой. Прошелся, спотыкаясь. Сказал:
– Я боялся, не проснешься. Хоть и горе, а молодость свое берет. – Глумский издал странный звук: будто задавил рвущийся стон или плач. – Сына я на ней мечтал женить. На Тосе. Думал: скорее бы подросли. Любовался, какая невестка будет! В сорок втором, как Тараса повесили, ей тоже было семнадцать. Немного оставалось подождать. Понял, да?
Иван кивнул. Присели, помолчали. Не обсохшие глечики были сметены взрывом в одну груду. Дождь сыпался на них через дыру. Сырые изделия вновь превращались в глину. Иван нагнулся, подобрал почти уцелевший глечик, похожий на те, что любил вытачивать Семеренков. Глечик расплывался на глазах.
– Зачем им теперь Семеренков? – спросил он сам у себя. – Зачем он теперь живой?
– Может, объяснишь наконец? – спросил Глумский. – Что они искали?
Иван сильнее надавил на комок, меж пальцев полезла глина, словно некое существо, стремящееся избежать гибели и обрести иную форму.
– Глина, – сказал он. – Карьер!
Глумский смотрел на него, ждал продолжения.
– Они увели его туда, – уже крикнул лейтенант. – Карьер. Их последняя надежда найти.
Он пошел прочь из гончарни. Глумский заспешил за ним.
– Ты объяснишь или нет?
20
В гончарню стали заглядывать самые смелые глухарчане. Тарасовна расспрашивала Голендуху. Но тот, испачканный углями, известкой, красками, сев на опрокинутый гончарный круг, раскачивался и повторял:
– Ой-йо-йо-йой!
Яцко, маленький, в брезентовом плаще, полы которого волочились по земле, вошел на гончарню и застыл, словно памятник. Прибежала и четверка неразлучных девчат. Софа с неизменной «лушпайкой» на губе.
– Утро вже, – сказала Орина. – А як же работать?
…На дороге к карьеру Иван, почти на бегу, объяснял председателю историю с деньгами и злосчастную роль в этом Семеренкова.
– Почему он мне не рассказал? – кричал Глумский.
– Боялся впутывать людей… за них боялся!
– А ты чего промолчал?
– Он мне как тайну сообщил, а я болтать должен?
…На гончарню вбежала Серафима.
– Где Ваня? – крикнула она.
Яцко посмотрел на нее, ничего не сказал. Бабка кинулась к Голендухе:
– С Иваном что?
– Ой-йо-йо-йой!
– О господи! – Серафима бросилась из гончарни, помчалась к деревне.
Навстречу шла Малясиха, опередившая мужа: шаром катилась.
– Ивана видела?
– Не! – Малясиха перекрестилась вслед. Сказала спешащему к гончарне старшему Голендухе: – Вот горе Тадеевне, вот горе!
21
Карьер был в двухстах шагах от гончарни. Обочины заросли высокой дикой травой. Дорога здесь была выстелена глиной. Сапоги вязли.
– По своему аршину мерили, – Глумский говорил прерывисто, на ходу. По его полуседой голове сползали капли. – Семеренков… То ж человек такой… Ему деньги что?
Иван тащил на плече пулемет с магазином. Похрипывал. Далеко звенело, било.
– А им эти гроши позарез, – продолжил Глумский. – Немцам полицаи уже не нужны, вот и вернулись. Им надо пристроиться… без денег не выйдет!
Сначала они увидели остов обгоревшего немецкого бронетранспортера. На валу коловрата была намотана веревка с корытом, которое спускали и поднимали по дощатому желобу. Затем им открылся карьер. С края обрыва стекал ручеек. Лестница, обычно приставленная к склону, лежала внизу, над образовавшейся лужей. И еще на краю лужи валялась груда грязного тряпья.
– Никого нет! – сказал Глумский.
Иван смотрел на груду тряпья.
– Живой! – сказал он и схватил председателя за руку.
– Почудилось, – возразил Глумский, но напрягся, вглядываясь в лужу.
Груда тряпья шевельнулась.
– Он! – сказал Иван.
22
Старший Голендуха дернул Яцко за плащ. Тот продолжал глядеть пустыми глазами на разорение в гончарне.
– Где лейтенант и председатель? – спросил Голендуха.
Яцко молчал.
– Если что с ними, плохо, – сказал старший. – Одни будем як сироты.
– Сказали, на карьер, – вдруг пробормотал младший. – Ой-йо-йо-йой!
Старший повернулся. Пошел. За ним, подумав секунду, Тарасовна, за Тарасовной девчата. Поднялся, кряхтя, младший Голендуха.
Последним двинулся Яцко: словно поплыл в своем плаще по глине.
…Иван отдал Глумскому пулемет и съехал вниз. По дороге зацепился полой ватника за доску брошенной тачки. С трудом освободился. Попробовал встать, ноги разъезжались. Заскользил к тряпичной груде. Скорее догадался, чем увидел: покрытая глиной груда – человеческое тело.
Глумский посмотрел на пулемет, оглянулся. Увидел приближающихся глухарчан. Прислонил «дегтярь» к коловрату и заскользил вслед за лейтенантом вниз.
Гончар лежал, свернувшись в клубок. Руки держал на животе.
– Пролетело, – пробормотал гончар. – Как на ветру… Не заметил даже!
Они уложили его на спину. Иван рванул плохо различимую под слоем глины рубаху и увидел на животе следы нескольких небольших, почти неприметных красных отверстий. Словно от уколов.
– Плохо, – сказал Глумский. – Не кровоточат.
– На фронте и не такие оживали, – сказал лейтенант.
Глумский отрицательно покачал головой.
– Быстро, быстро, – шептал Семеренков. – И никогда не успеть!
Он шевелил губами, приоткрывал рот, как будто ловя дождевые капли. Они были слишком мелкими, чтобы напоить, но все же очищали лицо.
Глумский зачерпнул ладонью воду из лужи, слил на губы раненого.
– Нельзя пить, если в живот, – сказал Иван.
Председатель ничего не сказал. Семеренков прикрыл глаза. Старался глотнуть. Глумский приподнял его голову.
Наверху показались люди с гончарни.
– Бадью давай! – крикнул Иван.
Им спускали веревку с корытом. Оно было достаточно большим, чтобы вместить человека. Иван, взяв гончара под мышки, стал подтаскивать его к желобу.
– Перестань, – сказал Глумский. – Перестань, не мучай.
– На фронте, бывало, распорет живот, кишки наружу. Заправляли, зашивали!
– Ты таких ран не видел.
– Каких?
– Прощайся, а то не успеешь.
Они, черпая ладонями воду из лужи, очистили лицо. Гончар, казалось, уже не дышал. Глаза смотрели прямо в небо. Дождь падал прямо в эти открытые глаза. Капли текли по щекам, смывая остатки глины.
– Прикрой ему веки, – сказал Глумский.
Иван протянул руку. Пальцы Семеренкова вдруг вцепились в нее.
– Тося, – сказал Семеренков. – Тося…
Иван сказал «да» и кивнул. Пальцы Семеренкова разжались вместе с вздохом, выдавая успокоение. Боль уходила вместе с жизнью. Рука опустилась в лужу. Лицо стало умиротворенным. Глаза закрылись сами.
Сверху сорвалась глыба: Голендуха встал близко к краю, его удержали.
Глумский на секунду приник к телу. Послушал.
– Понесли!
Они уложили Семеренкова в корыто. Ноги гончара торчали. Тело поползло по желобу. Руки скользили по доскам. Глумский вытер глаза.
