Повелитель Ижоры - Егоров Александр Альбертович

Сотник Корби тоже увидел это. Он что-то крикнул рулевому, оглянулся – и вдруг сильно толкнул в плечо Филиппа, далеко высунувшегося со своим автоматом. Фил повалился на дно лодки, и тут же камень из пращи, просвистев в воздухе, с тупым хрустом ударил сотника в голову. Корби, не вскрикнув, упал Филу под ноги; а Фил так и сидел на резиновом коврике в растерянности. Автомат он выронил.

Рулевой вскочил с места и бросился к командиру. У Корби на губах показалась кровь. Катер остановился. Второй, негромко рокоча мотором, подвалил и встал бок о бок, и Власик, парень из Пскова, первым перепрыгнул через борт.

На него было страшно смотреть. Он приподнял голову Корби, провел рукой по его лицу, оглянулся беспомощно, зачерпнул рукой воды, плеснул; Корби не шевелился. Он дышал с трудом, его веки дрожали, но глаза не открывались.

– О, Перуне великий, – пробормотал Власик. – Неужто помрет?

Он обернулся к остальным, и его взгляд упал на Филиппа.

– Что же, ярл, – хмуро произнес он. – Теперь твой черед. Бери этих.

Фил не стал медлить. Он подхватил автомат и перелез на второй катер, встав на место Власика. Рулевой повернул ключ в замке зажигания. «Ямаха» зазвенела стартером, завелась и подняла в небо фонтан воды. Опережая волну, катер понесся вдогонку убегавшему варяжскому судну. Дракар уже шел полным ходом к спасительному берегу: еще немного, и он выбросился бы на отмель, но тут на перехватчике застучал пулемет.

Весла бессильно рухнули в воду. Кто-то закричал на корабле, кто-то упал и, кажется, не выплыл. Дракар развернуло, он накренился. Варяги – те, что остались в живых, – столпились у борта. Они побросали оружие, воздевали руки к небу и кричали что-то вроде «фред, фред!» – просили мира и призывали богов в свидетели.

Пулеметчик перестал стрелять. Катер сбавил обороты и медленно подошел к черному дощатому боку дракара. От досок исходила душная вонь – пахло разогретой смолой и еще чем-то неизвестным Филу, сытным и в то же время тошнотворным.

Понурые викинги выбирали весла на борт. Те из них, кто помоложе, во все глаза взирали на чудесную лодку, на сияющие серебром поручни и протянутые вдоль борта леера, на таинственно порыкивающий двигатель, украшенный магическими рунами, – и на суровые лица врагов, так похожие на их собственные лица. Кормчий «Валькирии» (он остался невредим), бросив свое весло, стоял на корме опозоренного корабля. Лет сорока, весь заросший сивым волосом, он с ненавистью смотрел на мальчишек-убийц. Вот он выкрикнул что-то, сорвал шлем и в сердцах бросил в воду.

– Ты понял, что он сказал? – холодно спросил Филипп у рулевого.

– Он – руотси… Он сказал… будь прокляты ваши отцы и вы сами, – с трудом перевел парень (это был Харви, тот самый финн из хяме, он немного знал по-шведски).

Фил медленно поднял автомат. Очередь прорезала тишину, и тяжелую тушу кормчего отбросило к противоположному борту. Он кашлянул, захлебнулся кровью и затих. Остальные – кажется шестеро – даже не успели поднять щиты, как молодой ярл несколькими короткими очередями прикончил троих, а еще двое с криком повалились на румы – у них были перебиты ноги. У последнего шведа, самого молодого, был распорот живот, и черная кровь толчками выливалась на доски. Он зажимал живот руками и скулил не переставая.

– Ei, – сказал вдруг Харви. – Нет. Не хочу видеть.

Он бросил баранку и согнулся в своем кресле, словно это его, а не шведа, разрезали пополам очередью. Вот тут-то кровь и ударила Филу в голову. «Тр-рус», – прорычал он, оскалил зубы, скинул «узи» с плеча и с размаху врезал прикладом рулевому в ухо. От удара затвор переклинило, и автомат с неожиданным грохотом выплюнул последнюю порцию свинца – и тут патроны кончились.

Харви сполз с кресла и лежал теперь неподвижно.

Филипп оглянулся. Двое ребят в камуфляже, бледные как смерть, сидели на корме. Один держался за пораненное осколком плечо. Кожух «Ямахи» был пробит в двух местах. Сладко пахло бензином. Мотор чихнул и остановился.

Раненые враги цеплялись за борта, пытаясь укрыться. Тот, с разорванным животом, поджал ноги и перестал стонать. Его безусое лицо стало серым.

Трос развязался, и катер потихоньку относило от борта дракара. Но к ним уже подплывал первый перехватчик, в котором рядом с рулевым стоял Власик; его лицо казалось совсем взрослым, да он и был взрослым. Он, не мигая, смотрел на Фила. На шее у него висел «Калашников».

«Вот сейчас он выстрелит, и никто ничего не узнает, – понял Филипп. – Они же все чужие. Был бы хоть Ник… но я его сам на берегу оставил».

Перехватчик мягко ткнулся в борт их катера. Под днищем плеснула вода.

Власик медленно переводил взгляд с простреленного мотора на дно, где лежал без сознания Харви, рулевой, и валялся автомат Филиппа с пустым рожком. Посмотрел в сторону варяжского дракара (его понемногу сносило на отмель). Посмотрел зачем-то на небо.

Был, наверно, уже полдень. От утреннего тумана не осталось и следа. Солнце горело в небесах, как сотня тысяч лазерных излучателей, и отблески на воде слепили глаза. На том берегу, над обрывом, темнел лес. Было тихо.

Раздался щелчок: это Власик поставил автомат на предохранитель.

– Корби умер, – сказал он тихо. – Ты старший, мой ярл. Что прикажешь?

Фил почувствовал, как неприятная слабость опускается со спины до самых ног. Без сил он присел на теплый пластик палубы. Ухватился за леер.

– Хватит, надо кончать с этим, – пробормотал Филипп.

Помолчал и добавил громче:

– Приказ такой: всех в воду. Свидетели нам не нужны. Кто выплывет… расстрелять.

«В доспехах не выплывут, – подумал он вслед за этим. – Вот и берег будет чистым».

На носу катера уже готовили буксирный конец. Но прежде чем подцепить на буксир обездвиженный перехватчик, ребята постарались в точности выполнить приказ молодого ярла. Тяжелые тела скрывались под водой с глухим плеском. Кто-то успевал вскрикнуть и забиться в агонии, оказавшись в холодной воде; тогда высоко вверх летели брызги, и брызги эти порой казались алыми. Но то была всего лишь игра света. Никто не выплыл, и стрелять больше не пришлось.

Глава 5,

в которой великий конунг прощается с верным другом, а молодой ярл – с еще одной надеждой

Корби Суолайнен лежал посреди Перуновой поляны, на ложе из полевых цветов, с венком на груди. Это был уже не Корби, а то, что осталось от Корби после того, как он перестал быть живым. Труп никак не звали, труп ничего не видел и не слышал, ему было все равно.

На виске у трупа виднелся обширный кровоподтек. Ведь Корби умер не сразу, и синяк успел налиться темной, еще живой кровью. Но лицо его стало белым, совсем белым, нос заострился, и соломенные волосы потеряли блеск. Нет, это был уже не Корби.

Но куда же делся тот парень с красивым карельским именем? Сильный и справедливый сотник дружины, всего-то двадцати лет от роду? Вернулся ли он в свою деревню на берегу лесного озера, нашел ли там своих родителей и сестренку? Никто не мог знать этого. Смерть была редкой гостьей в Изваре, и никто не знал, что бывает после: если этого не ведал сам великий конунг Ингвар, то где уж было остальным.

Ребята подавленно молчали. Девушки глотали слезы.

Конунг же стоял неподвижно и смотрел куда-то вдаль, поверх темных фигур идолов, выше деревьев, туда, где в небе уже догорал закат. Он тяжело опирался на свой посох. Со стороны казалось, будто конунг ждет чего-то. Так думал и Филипп, который стоял по правую руку и изредка обращал на отца внимательный взгляд. Младший ярл, стоявший с сестрой поодаль, искоса поглядывал на Фила; но Ленка, сжимавшая руку брата, не оборачивалась. Она была еще бледнее Ника.

Когда от умирающего солнца осталось только кровавое зарево над лесом, конунг сжал крепче свой посох. Тотчас глазницы деревянных богов засветились, а у подножия заклубился светящийся туман – это включилась подсветка; и тогда конунг выступил вперед и произнес:

– Пусть слышат люди и боги.