Александр Золотько - Тень Дракона
– Наплевать? А чем же ты тогда лучше тех, кого ловишь? Чем? Ты крутой майор, на твоей стороне система. А кто против тебя? Урка? Преступник, который по определению хуже тебя, потому, что его система не поддерживает? Вы же нацелены на то, чтобы хватать, гнать, вцепиться в горло и не выпускать, пока вам не дадут команду «фу». Наплевать на закон? Замечательно. Это – правда. Вам наплевать на закон. Он для вас только прикрытие, повод продемонстрировать свою крутизну, – Шатов даже не кричал.
Он спокойно проговаривал слова, делал паузы и даже чуть улыбался, самым уголком рта. Вот и все, билось в голове, теперь он не сможет работать в группе. Теперь Сергиевский вышвырнет его, брезгливо сплюнув на прощание. Кто он такой, этот Шатов, чтобы так разговаривать с майором Сергиевским?
И все молчали, словно решив дать Шатову выговориться.
– Вы не понимаете, что, соврав, вы подыгрываете Дракону. Что рано или поздно ваша ложь повиснет у вас на плечах, и вы не сможете ни повернуться, ни бежать. Вы сами себя опутаете ложью, станете играть в политику, вместо того, чтобы защищать справедливость. Даже ту убогую справедливость, которую придумать. Вспомните, Сергиевский, Дракон смог убить несколько десятков человек только потому, что ваше высокое начальство из самых высоких соображений решило не говорить простым людям там, внизу, что они стали объектом охоты, что кто-то убивает их из чистого спортивного азарта. И ваш оперативно-поисковый отдел также стал убивать людей, прячась за значок бумажного дракона только потому, что… Да вы сами все это великолепно понимаете!
Шатов тяжело вздохнул.
– Вы все понимаете, каждый из вас хоть раз, а прессовал бестолкового козла, который не хотел колоться. Нет? Скажите, что я соврал, что вы никогда не передергивали, что вы никогда не давили, не врали для того, чтобы закончить дело или не повесить на себя «глухаря»? Кто-нибудь из вас сможет сейчас сказать мне, что я не прав? Давайте, говорите!
Шатов встал и прошел по комнате.
Странно получилось. Он вовсе не собирался читать им всем мораль. Он хотел говорить совсем о другом, о том, что они впускают Дракона в себя, обманывая и выискивая обходные пути. А получилась лекция о… черт знает о чем!
Журналист Шатов вышагивает перед операми и стыдит их, прижигает каленым железом, так сказать, язвы общества. С ума сошел журналист Шатов, совсем спятил. Он ведь должен сейчас волком выть, пытаясь поймать за хвост мысль, зудящую в мозгу, мысль, которая вот уже почти сутки бьется в черепе и никак не может достучаться до здравого смысла.
А опера молчат. Признают его правоту или не хотят мешать майору лично объяснить зарвавшемуся уроду, в чем состоит их ментовская правда.
– Жарко, – прошептал Шатов.
И тихо.
Гудит кондиционер, Гремлин перекатывает между ладоней стакан, Пирог постукивает пальцами по столу, Климов сцепил руки под столом и тоже молчит. Как Балазанов и майор.
Шатов потер лицо:
– Почему вы молчите?
Нелепый вопрос. Собственно, весь разговор нелеп и абсурден. Так что – все нормально, все в общей тональности.
– Мы не молчим.
Это Гремлин. Его Шатов ожидал услышать сейчас в последнюю очередь. Климов, Балазанов, майор. Но заговорил Гремлин.
– Ты все правильно сказал, Шатов. Все точно. И прессовали, и вещдоки прятали. Не буду я тебе грузить, как мы отмазывали от суда пацанов, первый раз залетевших по глупости. Не буду толдычить про то, как сами, без суда ставили на место крутых и подкрученных, которые думали, что остальные – быдло. Я тебе, Шатов, скажу о другом. Ты почему не говоришь о том, как нас прессуют? А?
– А ему это не интересно, – усмехнулся Климов, – это не укладывается в его концепцию.
Слово «концепция» прозвучало у Климова как ругательство. Как грязное, матерное ругательство.
– Ты мне не тычь пальцем в дерьмо. В мое дерьмо, – оторвал наконец взгляд от стола Пирог, – я его вонь чую и днем и ночью. Правда, справедливость – фигня все это. Это для тех самых политиков, о которых ты так красиво говорил. Мы не работаем, мы живем здесь. Понимаешь? Живем. И возле нас живут еще многие разные субъекты. Ты думаешь, сколько их нарушает закон для удовольствия? Сто процентов? Девяносто? А сколько лезут во всякую дрянь только потому, что мы – и ты, и я – их туда толкнули. И сами можем там оказаться в любую секунду. Чик – и мы по ту сторону закона. И мы после этого перестанем быть людьми? У нас перестанет болеть печень, и мы лишимся права на жизнь? Ты все правильно говоришь, но только жизнь у нас такая, что выполняй мы законы полностью, или не выполняй их вовсе – пострадавших будет одинаковое количество. С точностью до человека. Это я тебе говорю.
– И вы решаете, где включать закон, а где нет? – переспросил Шатов.
– А о нас вспоминают тогда, когда нужно защитить себя хорошего, или при каждом нарушении закона? – в тон Шатову спросил Сергиевский. – Ты же сам не захочешь, чтобы все законы выполнялись на сто процентов. Не захочешь ведь? Потому, что мы с тобой в любой момент сможем найти пунктик, по которому ты провинился перед законом. Не перед людьми, богом и государством, а перед бумажкой, на которой какой-то умник начертать изволил пару предложений. Причем, заметь, из самых лучших побуждений. Да еще для того, чтобы хорошо выглядеть в глазах мировой общественности. Что там врали о перестройке? Цепь подлиннее, миску подальше и лаять можешь сколько угодно? Так вот сейчас, у нас, ментов, все наоборот. Цепь короткая, ошейник узкий, гавкнуть не смей, а миска пустая. И мы защищаем что-то возвышенное.
Шатов почувствовал, как кровь прилила к лицу. Не стыд, не осознание своей неправоты, а понимание того, что помимо его правды, есть еще и правда Сергиевского, и правда Климова, и правда Гремлина… А еще есть правда их начальства. А это значит, что есть еще и правда Дракона. Что наверняка есть нечто, что оправдывает его в собственных глазах и вполне может оправдать еще в чьих-нибудь. И получается, что более прав из них тот, кто сильнее?
– Вы еще что-нибудь хотите сказать, Шатов? – после минутной паузы совершенно деловым тоном спросил Сергиевский.
– Нет, – Шатов мотнул головой, – я могу идти?
– Куда? – Сергиевский приподнял удивленно правую бровь.
Очень здорово у него получается приподнимать правую бровь, превращая пустяковый вопрос в очень глубокомысленное замечание.
Куда? Действительно, куда может уйти Шатов. Домой? Там не Вита, там Вика. И Хорунжий ждет, когда Шатов принесет в гнездышко еще кусочек информации, или щепотку выводов. Все чего-то ждут от Шатова.
– Я еще не отпускал никого из членов группы, – сказал Сергиевский.
– Я думал, что…
– Что после этой истерики я вычеркну из состава группы единственного человека, лично разговаривавшего с Драконом и, если верить слухам, чувствующего Дракона на расстоянии? Я, может быть, двуличен и коррумпирован, но я не идиот. И ради того, чтобы иметь удовольствие заглянуть Дракону в глаза, я воспользуюсь помощью кого угодно. И мне будет наплевать на то, из какого источника ко мне это пришло. Наплевать. И если для того, чтобы выйти на этого твоего Дракона мне нужно будет врать и изворачиваться – я буду изворачиваться и врать. И всех вас заставлю делать это вместе со мной. Я доступно объясняю?
Сергиевский хрустнул пальцами.
– Дракон вне закона. Он живет за границей этого самого закона и поймать его можно одним способом из двух. Либо ждать, пока он пойдет на нашу территорию, либо самим пойти к нему. Посему я прекращаю прения и рассуждения на тему морально нравственных категорий и предлагаю работать. Тем более, что сейчас мы можем использовать практически неограниченные силы. Наша задача – думать.
– Тогда получается, что главная задача Дракона – не дать нам думать, – эта фраза вырвалась у Шатова почти произвольно. – Он будет делать все, чтобы вывести нас из равновесия. И действовать теперь он будет своими руками. Только своими.
Шатов прикрыл глаза рукой.
Только своими. Что там говорилось о странностях всех преступлений Дракона? Будто бы там действовали разные люди. Не он один, а разные. И он, естественно, не мог менять обличье, он находил способ заставлять людей все делать за него. Как тогда, когда он заставил Шатова играть роль гончей собаки и подсадной утки одновременно. И все в этом случае становится на свои места – он сказал, что убивал всех лично. Лично.
А охотник, отправляющийся на травлю зверя со сворой собак, разве не говорит, что лично затравил этого зверя. Вопрос только в том, как он умудряется содержать свою псарню, и где берет собак?
Если это так, то смерть того парня в спорткомплексе может что-то значить. Что?
– Шатов! Шатов! – майор повысил голос, пытаясь привлечь внимание Шатова.
– Да? Извините…
– О чем задумались?
