Фридрих Незнанский - Тройная игра
Они были исписаны четким убористым почерком — одна, вторая, третья…Чистых почти не было. Любопытство брало верх; она подумала-подумала и решила, что теперь, наверно, не будет ничего страшного, если она их посмотрит. Даже если записи очень личные. Она же никому ничего не скажет, она просто заглянет в его душу.
Первые странички были помечены датой недельной давности. Она знала, какие бывают дневники. Видела у девчонок — дневники действительно для того и пишут, чтобы говорить в них о чем-то очень личном: «Ах эти „нанайцы“! Они такие клевые ребята, такие прикольные! Если я когда-нибудь выйду замуж, то только за такого, как Асимов!» Конечно, он пишет не такую фигню, но все же — про себя. Не мог же он не записать про Жуковку, про нее…
Но первая же строчка, которую она прочитала, повергла ее в уныние. «Лучше не думать о счастье, — говорила она. — Иначе начинает казаться, что его вообще нет и быть не может…» Неужели это про нее? Про их отношения? Как ужасно! А она-то думала… Нет, теперь она просто обязана прочесть это, она должна знать, что он о ней думает!
Но увы! Ничего личного — в том смысле, в каком она себе это представляла. — на этих листках бумаги больше не было.
«Честное слово, — читала Лена, — каждый раз удивляюсь, как слаженно работает система, когда ее стимулируют прямыми вложениями и когда обе стороны начинают действовать заодно. Не успели урки и милицейские генералы Г. и С. найти общий язык, как Никон уже вот он, в Бутырке, то есть в Москве. Он сам позвонил мне по мобильному: „Спасибо говорю тебе, брателло, отлично все вышло. Не хочешь встретиться? Я уже устроился на новом месте, приглашаю!“
Прочитав еще несколько строк и окончательно убедившись, что здесь нет речи ни о ней, ни об их любви, что разговор здесь, не вполне ей понятный, почему-то идет о каком-то сидящем в тюрьме человеке, которому ее Игорь помог переехать в Москву, она хотела оставить свое не вполне приличное занятие, но не оставила. Ее Игорь представал здесь таким, каким она и хотела его видеть — он был словно всесильный бог, и какое же право она имела не дочитать это до конца?!
«Только про это, — сказала она себе, — только про этого дядьку и дальше не буду, честное слово!»
И вот она сидела на краю ванны и жадно читала:
«Я думаю, если бы я был адвокатом, которому надо встретиться с подсудимым, или представителем какой-нибудь ветви власти, официально прибывшим для инспектирования, у меня вряд ли получилось бы попасть на место так быстро. А тут я оказался вроде самого почетного гостя: контролеры были со мной приветливы и доброжелательны, заботливо передавали меня с рук на руки и все почему-то извинялись за специфический тюремный запах, к которому, мол, люди с воли совсем непривычны. То есть, как выяснилось, они сами-то его не чувствовали, но знали, что он есть и на свежего человека действует плохо. Во всяком случае, на меня, сразу живо вспомнившего и Лефортово, и эту самую Бутырку, он подействовал отвратительно.
Зато камера Никона на втором этаже меня удивила до чрезвычайности. Я догадывался, что изначально это была стандартная камера человек на восемь, но сейчас она выглядела… Не знаю, как это сказать… Ну во всяком случае — не как тюремная камера, хотя и окно под потолком было забрано намордником, и глазок в двери имел место. Зато стены были выкрашены в приятный для глаза салатовый цвет, намордник — решетчатое забрало на окошке — был почти скрыт шторкой французского управляемого жалюзи, на полу и наружной стене — толстые ковры от сырости и холода, вместо нар и привинченной к полу тюремной мебелишки — симпатичный полированный гарнитурчик, а за изящной ширмочкой у входа вместо параши — биотуалет.
Мы обнялись как родные.
— Ну как, — гордо спросил меня Никон, усатый бритоголовый мужик, — ничего?
— Отлично! — искренне сказал я. — Мне нравится. Только, пожалуй, душновато.
— Ага, — согласился Никон, — что есть, то есть. Я уже заказал кондиционер. Обещали на неделе поставить… У меня с техникой тут вообще отлично. — Он распахнул дверцы буфета, и взгляду открылся огромный, дюймов на тридцать телевизор. — А?
Телевизор был и вправду хорош. «Грюндик». На телевизоре стоял, светился глазком индикатора видеомагнитофон.
— Экран-то не слишком большой? — с сомнением спросил я. — Небось тяжело в такой каморке смотреть?
— В каморке! — передразнил, слегка обидевшись, Никон. — Да ты чего, Грант, не смеши народ! Большому куску, известно, рот радуется. — Он пожмакал пульт, и на экране возникли какие-то голые задницы, послышались сопение, стоны, страстные вскрики. — Видел? — Он довольно заржал. — Культуриш!
— Да, устроился ты знатно, ничего не скажешь!
— Я тут хочу большой сходняк устроить. Как, одобряешь? — сказал вроде бы в шутку, но с него станется.
— Ну это, знаешь, не со мной надо… Это с ментовскими генералами.
— Да ладно, это все потом. Обживусь чуток, и решим. А сейчас давай маленько выпьем. Со свиданьицем, как говорится. Мне хоть и нельзя как человеку старой веры, но, думаю, простит мне боженька еще одно прегрешение. Ибо жажду я зелья греховного не ради ублажения похоти, а ради возблагодарения раба божия Игоря свет Кирилловича, христиански проявившего сочувствие к страждущему брату по вере. — Он нес всю эту ахинею, а сам ставил на стол неизвестно откуда берущиеся ресторанные закуски, мясные и рыбные, бутылку французского коньяка, фрукты и прочее, что положено для нормального на воле застолья.
— Однако, — заметил я. — Хорошо теперь узники страждут во оставление грехов…
— Все мы у господа дети, — засмеялся Никон. — И когда он может, он про нас, сирот, вспоминает… Ну давай примем капель по триста…
— Красноперых своих не позовешь? — спросил я, имея в виду его коридорного и выводящего, от которых, похоже, не в последнюю очередь зависело все это роскошество.
— Еще чего! Тут смотри выше — тут сам начальник режима ворожил. Ну уж его-то я отблагодарю как положено… Давай, не бери в голову. У меня уже тост просится. За тебя.
Однако произнести тост он так и не успел — сначала открылся глазок, а потом в дверь кто-то поскребся.
— Можно? — робко входя, спросил контролер — грузный мужик лет тридцати пяти в мешковато сидящей форме.
— Иди, иди отсюда, Вася! — рассердился Никон. — Или ты не нашей веры? Совесть имей, видишь — старого друга встречаю…
Вася послушно попятился назад, бормоча:
— Не, ну, может, надо чего… Сказали бы — я бы девочек устроил… Для таких людей…
— Все, все! Не доставай, имей совесть!
Надо сказать, на меня этот разговор произвел впечатление — и тон, которым Никон отшил Васю как надоевшего нерадивого лакея, и эта самозабвенная готовность надзирателя услужить заключенному.
— А что, он правда девочек может? — поинтересовался я.
— А то! — засмеялся Никон. — И девочек, и мальчиков. Нет проблем! Все по бороде, по Марксу: ты ему деньги, он тебе товар… Черт, испортил тост, собака! Ну давай так, что ли: во-первых, со свиданьицем, а во-вторых, чтобы нам с тобой никогда не оказываться пятыми тузами в колоде!
Да, братцы мои, странные ощущения возникали от этого застолья за стенами одного из самых старых в стране тюремных замков…»
Лена закрыла дневник со странным чувством. Теперь она знала: Игорю действительно было что прятать — прятать от нее, от других, вообще от постороннего глаза. Она не все поняла из того, что прочла. Но хорошо ощутила, что за этими записями, очевидно, стоят какие-то конкретные люди, знать о которых, как он и говорил, может быть просто опасно. И вообще, мало того что он и так секретный, этот дневник, но и в нем вдобавок одни головоломки. Тут, наверно, все зашифровано, засекречено еще раз. Ну например, если этот Никон и правда сидит в тюрьме — почему там у него ковры? Или это тоже шифр? Или речь не про тюрьму? Почему у него там телевизор, да еще и с порнухой? А если это и правда тюрьма, то кто в ней, такой необычной, всем заправляет? Те, кому это положено, настоящая власть, как там они — вертухаи, охранники, — или все тот же Никон, явный бандит? Наверно, как раз он, иначе с чего бы так заискивал перед ним тот мешковатый надзиратель? Или это все же не тюрьма… ну, не обычная тюрьма, а какая-нибудь… частная, что ли…
Все эти головоломки мог бы расшифровать ей Игорь, знавший явно много больше того, чем было записано в его странном дневнике. Но у Игоря спросить об этом вряд ли получится — ведь она и так уже нарушила его запрет, влезла в ту самую «сороковую комнату» Синей Бороды, сунула без спроса нос в его бумаги. Он, конечно, не Синяя Борода, но и спрашивать она у него ничего не может. Это ей вперед наука. Раз он сказал про какие-нибудь свои дела: не суйся, мол, это личное, значит, надо ему верить, значит, так все оно и есть… Она быстро сложила листки, завернула в полиэтиленовый пакет и опять завалила Доллиными шмотками. Черт с ними, пусть тухнут на своем старом месте, раз так нужно для дела… Все, все! Она ничего не читала, ничего не знает, пакета никакого не находила!
