Андрей Воронин - Число власти
— Да, действительно, — усаживаясь за стол у окна и включая компьютер, сказал Мансуров. — Действительно я, действительно нашел, действительно универсальный, действительно коэффициент... Сейчас я вам покажу... Вы имеете на это право, потому что вы — мой учитель и без вас бы я ничего не добился. Кому же показать, как не вам? Вы что, не верите мне? Но ведь вы же пришли сюда именно для того, чтобы это услышать!
— Да, в самом деле, — пробормотал Арнаутский. — Извини, это я просто от неожиданности... Послушай, а ты уверен?.. Ведь это же... это...
— В том-то и дело, — ловко набирая на клавиатуре какую-то длинную команду, отозвался Мансуров. — В том-то и дело, профессор, что полной уверенности нет. Для этого и нужны эксперименты, о которых я упоминал выше. Машина выдала некое число, но откуда мне знать, что оно имеет смысл? Может быть, у нее, у машины, просто крыша поехала... Все нуждается в тщательной проверке, а вы говорите — поделиться... Вы бы еще предложили опубликовать статью в научном журнале!
— А почему бы и нет, в конце-то концов?
— Потому, Лев Андреевич, что, если я прав, это будет позабористее атомной бомбы. Да о чем это я? Какая к дьяволу атомная бомба? Я как-то даже не знаю, с чем это можно сравнить... Ну вот, пожалуйста, можете полюбоваться.
Он встал, освободив профессору стул, и тот уселся, не отрывая взгляда от экрана.
Экран был густо исписан какими-то формулами, на первый взгляд и впрямь казавшимися бессмысленными. Мансуров наклонился над плечом профессора и стал, нажимая клавишу, листать страницы. Когда черные строчки перестали мельтешить и остановились, профессор увидел на экране какую-то обведенную жирной красной рамкой формулу и полторы строчки цифр, которые шли друг за другом плотно, без единого пробела, и составляли, очевидно, одно число.
— Это он? — с трудом шевеля непослушными губами, спросил профессор.
— Не совсем, — раздался у него за плечом голос Мансурова. От Алексея пахло табаком, одеколоном и магазинными пельменями, но Арнаутский этого не замечал. — Это, как я понимаю, только часть универсального коэффициента — та самая, с помощью которой я держу в кулаке валютную биржу. А формула, которую вы видите, описывает процесс превращения доллара в макулатуру... А сам коэффициент, — он снова перелистнул страницу, — вот он. Тут еще много непонятного, во многом, наверное, мне так и не удастся разобраться — не успею, жизнь слишком коротка, — но я не верю, что это просто бессмысленный набор цифр. Вот, взгляните сюда, — он постучал ногтем по экрану, — видите? Вот это мой биржевой коэффициент, это — небезызвестное вам число Пи... Здесь все. Или, по крайней мере, очень многое — больше, чем человечество в состоянии осмыслить.
— Да-да, — рассеянно поддакивал профессор, пожирая взглядом светящееся на экране число. — Нет, это не абракадабра, в этом чувствуется порядок и смысл... И эти формулы... Непонятно, что они означают, какие процессы описывают, но это не произвольный набор символов... Послушай, это невероятно! Это гениально, черт бы меня побрал! У меня просто нет слов, чтобы высказать свое восхищение! Я преклоняюсь перед твоим талантом!
— Спасибо, профессор, — сказал Мансуров. — Вы были правы, я действительно мечтал услышать эти слова, и притом не от кого попало, а от вас — моего учителя и коллеги, маститого, всеми признанного ученого. А теперь, когда эти слова прозвучали... Познакомься, мама, это мой учитель, профессор Арнаутский. Он пришел сюда, чтобы высматривать, вынюхивать и доносить... Поздоровайся с профессором, мама!
— Что? — Смысл последних слов Мансурова не сразу дошел до поглощенного созерцанием числа власти Льва Андреевича. — Что ты...
Он хотел обернуться, но не успел, потому что на голову ему вдруг обрушился какой-то угловатый металлический предмет. Это была урна с прахом, крышка слетела от удара, и невесомый серый порошок разлетелся по комнате.
Удар оказался недостаточно силен. Арнаутский встал, опрокинув стул, и боком, шатаясь, двинулся к двери. По его загорелому лицу текла кровь, пачкая белоснежную бороду и ворот рубашки, но он этого словно не замечал. Мансуров отшвырнул пустую урну с налипшей на нее прядью седых волос, выхватил из кармана галстук и, как удавку, набросил его на шею профессора.
Лев Андреевич попытался вырваться, не устояв на ногах, они оба упали на обеденный стол, сбив с него чайник с так и не выпитым чаем. Чай расплескался по полу коричневой лужей, сверху в эту лужу посыпались недоеденные Мансуровым пельмени, а поверх пельменей с грохотом рухнули сплетенные в смертельном объятии тела ученика и учителя. Мансуров все туже затягивал шелковую удавку на горле старика. Очки с обоих свалились, лицо профессора посинело, полные смертной муки глаза вылезли из орбит. Он еще жил, цепляясь ногтями за удавку и дробно стуча по полу пятками. В ответ послышался раздраженный стук снизу — соседи требовали соблюдения тишины. Мансуров глухо зарычал, поднатужился и перевернулся, оседлав профессора. Он заметил у себя на рукаве прилипший, раздавленный в кашу пельмень, с рубашки капал остывший чай, на плече неровным пятном расплывалась кровь Арнаутского. Профессор дергался под ним, судорожно разевая рот, елозил лицом по мокрому грязному полу, давя щекой скользкие пельмени, и никак не хотел умирать. Это было отвратительно.
— Да подыхай же ты скорее! — пыхтя от натуги, простонал Мансуров.
Но прошло еще минуты две, прежде чем тело профессора Арнаутского перестало конвульсивно вздрагивать и застыло на полу, окончательно превратившись в неодушевленный предмет.
Глава 8
На площадке между вторым и третьим этажами Глеб остановился, снял очки с затемненными стеклами и убрал их в боковой кармашек висевшей у него на плече засаленной матерчатой сумки. Потом он вынул из сумки солдатскую флягу в выцветшем брезентовом чехле, поднес ее к уху и встряхнул. Во фляге плескалась какая-то жидкость — немного, граммов сто, не больше.
Сиверов вздохнул, отвинтил, бренча цепочкой, зеленый алюминиевый колпачок и понюхал горлышко. Нос его брезгливо сморщился; Глеб задержал дыхание, вылил содержимое фляги в себя и, кривясь от мерзкого вкуса, тщательно прополоскал рот и горло. Покончив с этой неприятной процедурой, он открыл крышку мусоропровода и выплюнул едкую жидкость в черный зев трубы. По лестничной площадке, забивая тухлую вонь мусоропровода, пополз запах дешевой водки. Слепой быстро без стука закрыл мусоропровод. Его передернуло. “Ну и дрянь”, — тихо пробормотал он, вынул из кармана пачку “Примы”, распечатал, сунул одну сигарету в зубы, а остальные вместе с пачкой отправил вслед за водкой. В гулкой тишине лестничной клетки щелкнула зажигалка, резко запахло скверным табаком. Сиверов сделал затяжку и с трудом сдержал кашель. “Ну и дрянь!” — с чувством повторил он и выплюнул попавшую в рот табачную крошку.
На горизонтальном пруте железной решетки, ограждавшей пыльное окно от пола до потолка, висела испачканная изнутри сажей и припорошенная пеплом консервная банка. Банка была из-под оливок; в данный момент ни оливок, ни окурков в ней не было. Глеб выкурил “примину” до половины и бросил в банку. Бычок коротко зашипел, над краем банки поднялся и тихо рассеялся в воздухе легкий сероватый дымок. Сиверов почмокал губами, подышал в ладонь, понюхал. Запашок был что надо — типичный слесарь в конце рабочего дня.
Глеб поскреб ногтями подбородок. Подбородок зарос трехдневной щетиной и немилосердно чесался. Слепой вздохнул и в который уже раз подумал, насколько проще было бы мочить всех подозреваемых, не утруждаясь слежкой и сбором доказательств. В этом даже была определенная логика: чтобы попасть под подозрение к генералу Потапчуку, нужно быть крупным мерзавцем. И что с того, что подозрения генерала не всегда оправдываются? Мерзавец — он и в Африке мерзавец, даром что сейчас невиновен...
Он хмыкнул и стал подниматься по лестнице, тяжело топая ногами в грубых рабочих башмаках. На нем был мятый и местами запачканный рыжей ржавчиной голубой комбинезон с броской надписью “Водоканал”, на голове красовалась засаленная каскетка с такой же надписью и длинным, захватанным грязными руками козырьком. Глебу стоило немалых усилий заставить себя нацепить этот головной убор, и теперь он горько сожалел, что не внял своей природной брезгливости: ему все время казалось, что под каскеткой кто-то бегает.
Нужная ему квартира располагалась на четвертом этаже. Дверь была высокая, двустворчатая, обитая рыжим дерматином, на ощупь почти неотличимым от натуральной кожи. Цифры номера и дверная ручка горели незапятнанным блеском полированной латуни, на полу перед дверью лежал пластмассовый коврик. Дверной глазок был большой, с очень выпуклым стеклом. Эта штуковина давала круговой обзор, и Глеб снова усмехнулся, представив, как будет выглядеть его небритая физиономия, если посмотреть на нее через этот глазок.
