Евгений Сухов - Убить Петра Великого
— Сказал, что пусть Федор Юрьевич присмотрится к тем, кто прибыл в последние недели. Среди них могут быть лазутчики шведского короля.
— Ах вот оно что! Ладно, иди, — отмахнулся Федор Юрьевич. — Хотя постой… Как там в Стокгольме?
Махнув безнадежно рукой, посыльный отвечал:
— Маета одна. Скукотища! Бабы и то худые, подержаться не за что.
— Я не о том, болван! Что там о России глаголют?
— Говорят, что война с русскими будет… Вот только когда, неведомо, — развел он руками.
— Ступай!
Князь Ромодановский внимательно перечитал письмо. Князь Черкасский сообщал о том, что в Москву королем было отправлено доверенное лицо самого Карла ХII с особой миссией. Оставалось только выяснить, что это за лицо и что за миссия. За последний месяц в Кокуе осело восемь человек: пять мужчин и три женщины. Следовало присмотреться к ним повнимательнее.
Солнце спряталось за близлежащую церквушку, купола которой сделались темно-красными, будто пролитая кровушка. «Ну и почудится же такое! — Рука князя невольно потянулась ко лбу. — Посидишь тут в пыточной, позлодействуешь, так еще и не такое привидится!»
Из Преображенского приказа никто не уходил. Изба пустела только тогда, когда Ромодановский отправлялся в свой дом. Но часто бывало, что, перепив, он засыпал где-нибудь на топчане, а то и вовсе укладывался под дыбой. И тогда челядь, стесненная его присутствием, разбредалась по приказу в поисках удобных уголков для сна.
Время неумолимо приближалось к полуночи и, судя по огромному жбану с брагой, что был выставлен на столе, князь покидать приказ не собирался еще долго.
Дверь приоткрылась, и в проем просунулась кудлатая голова дьяка Назара Маршавина. Хлипенький, неимоверно худой, с синюшным носом, что выдавало большую страсть к зеленому змею, он тем не менее являлся доверенным лицом князя Ромодановского.
Дьяк обладал самой заурядной внешностью. Не опасаясь его присутствия, простой люд мог говорить что угодно. Никто и не подозревал о том, что невзрачный тип с испитым лицом внимательно вслушивался в речи, выискивая крамолу.
Многие из болтунов впоследствии оказывались в казематах Преображенского приказа, так и не догадавшись, какая именно нелегкая привела их сюда.
— С чем пришел?
Назар протиснулся в щель. Сгорбившись в почтении, заговорил вкрадчивым голосом:
— Третьего числа в доме игумена Сильвестра Медведева собирались подозрительные люди. Среди них немец Мюллер, а с ними еще один вновь прибывший…
Князь Ромодановский поморщился. Мюллер уже трижды заявлялся к царевне. Год назад, в обход Петра, он доставил ей письмо от саксонского курфюрста.
— Как фамилия прибывшего? — спросил Федор Юрьевич.
— Фамилию запамятовал, уж больно она заковыристая.
— Где он остановился?
— У трактирщика Ганса.
— Ох уж этот Ганс! — вздохнул Ромодановский. — Сколько он в Москве живет?
— Да уж, пожалуй, лет пять будет. Дочки у него очень хороши, особенно старшая, Гретхен, — отвечал Маршавин, широко улыбаясь.
— Ты не лыбься понапрасну. Знаю, о чем ты думаешь. Придет время, я с ним разберусь, — пообещал Ромодановский, наливаясь злобой. — О чем говорили у игумена?
— Не ведаю, князь. Хотел было к окнам подкрасться, так они пса с цепи спустили. Он, окаянный, полночи вокруг здания кружил, приблизиться не давал.
— Что потом было?
— На следующее утро немец Мюллер отбыл к Софье Алексеевне. Видать, за советом, а с ним и этот новый поволочился, что из Швеции прибыл…
— Опять какую-то крамолу надумали. Уж больно она его хорошо привечает. Вот разве что только с хлебом и солью не встречает, — вздохнул князь.
Князь Ромодановский все более мрачнел.
Царевна не умела сидеть сложа руки. Она поддерживала тесные сношения со шведским королем, с императором Римской империи Леопольдом I, а также всеми, кто, по ее мнению, мог бы помочь ей получить престол. В одном из перехваченных писем к шведскому королю она называла себя «единоличной хозяйкой России». Игумен Сильвестр Медведев был дружен с полюбовником царевны князем Голицыным и часто объявлялся в его доме. О чем они говорили, неизвестно, но, как поведал приказчик, впоследствии допрошенный в Преображенском приказе, государя в разговорах поминали нередко. Чего же царевна надумала на сей раз?
— Беспокоит меня этот трактирщик Ганс. А более его дочки.
— А дочки-то чего? — едва не поперхнулся Маршавин.
— Чего говоришь? Егор! — громко позвал Ромодановский.
— Здесь я, Федор Юрьевич, — выскочил из коридора исправник.
— Ну-ка расскажи, как там Гретхен? Пусть и дьяк тоже послушает, а то он уж больно на девку запал.
— Мне кажется, что она совсем не та, за кого себя выдает.
— С чего ты это взял?
— Есть на то причины, князь. Прибыла она позже этого Ганса. Лазутчица она! Да и не держатся так с отцом! Мне думается, что они того… полюбовники.
— Ишь ты куда хватил! — подивился Маршавин.
— Как-то я в трактир нежданно вошел, так он ей что-то на ушко нашептывал и за перехват держал. А определил он ее в трактир не случайно, девка она красивая, — блаженно сощурился исправник, — вот стрельцы и прут валом! От них можно немало услышать, а все это в уши шведам попадает. Оно сразу видно, что трактир — не ее дело, для другого она служит.
— С чего ты взял? — вопрошал Маршавин.
— Как тебе сказать, дьяк, — задумчиво протянул исправник. — Уж больно она спесива для трактирщицы. Даже на стрельцов посматривает так, как будто бы они у нее в услужении. Глядя в ее строгие глаза, так и хочется взять швабру и самому полы натирать. Хе-хе-хе! — расхохотался Егор, не разжимая зубов.
— Разве трактирщицы как-то по-другому смотрят?
— Тут как-то один из стрельцов ее пониже спины погладил, так она на него так посмотрела, что тот кружку с братиной едва не выронил. И знаешь, князь, что она ответила при этом?
— Ты в загадки-то не играй, — насупился князь Ромодановский, — рассказывай, как дело было.
— Я бы, говорит, королю этакого не позволила, не то что какому-то холопу. Я еще на ее руки посмотрел. Так кожа на них такая гладенькая и чистенькая, какой даже у наших боярышень не встретишь.
— Ведь на нее как-то Петр глаз положил.
— Было дело… Петр Алексеевич к ней в трактир заходил. Две кружки с пивом заказал. Что-то ей на ушко все пытался сказать, верно, договориться хотел, а она только морщилась. Любая на ее месте уже давно бы под Петра легла, а этой, видите ли, обхождение требуется. Не понимаю я этого, Федор Юрьевич!
— Не сходится чего-то, — призадумавшись, признал судья Преображенского приказа.
— А потом Петр Алексеевич еще дважды к ней на улице подходил, все за рученьки цеплял, а она только отпихивалась. Видать, никак государю уступать не хотела.
— А Петр Алексеевич чего?
— А Петр Алексеевич от этого только еще больше распалялся. Думаю, что как приедет, так опять в трактир заглянет. Пока на кровать ее не уговорит, ни за что не успокоится.
— А ты часом не заметил за ней еще чего-нибудь? Может, она с кем-то из немцев встречается?
Исправник почесал кудлатую голову, обнаружив на самом темечке проплешину величиной с пятачок, и отвечал:
— Ничего такого не было, батюшка, — уверенно произнес он. — Но если что запримечу, так обязательно оповещу.
— Завтра к Петру Алексеевич поедешь вместе с посыльным.
— Это куда же, за границу? — ахнул Егор.
— В немецкую землю. Доложишь ему обо всем, что видел, а уж он пускай решает, как быть. Ступайте, — отмахнулся Ромодановский от гостей, как от прилипчивых мух. — У меня тут дел еще много.
— Да, батюшка, — обернулся исправник.
Дьяк невольно заглянул в жбан с брагой. Судя по тому, сколько в ней оставалось, князь намеревался заниматься государственными делами до самого утра.
* * *Макнув перо в чернильницу, Анна Голицына в ожидании посмотрела на Евдокию Федоровну. Переживания государыни отразились на ее челе длинной кривой морщиной, под глазами появились отеки, да и румянец сошел, прежде так украшавший щеки. А под самым подбородком обозначилась отчетливая морщина, значительно состарив некогда привлекательное лицо.
— «Батюшка мой, свет мой ясный, — проговорила Евдокия, — Степан Григорьевич…»
Боярыня аккуратно выводила каждую букву. Написав, с готовностью посмотрела на государыню.
— Написала, матушка, — охотно откликнулась боярыня.
— «Чем же я тебя прогневала? От чего же ты не хочешь видеть лебедь белую? Или, может, я мало тебя ублажала? Может, мало я тебе говорила слов добрых?»
— Много, матушка, ой как много! — не удержавшись, запричитала Анна Кирилловна, тронутая болью государыни. — Не ценит он твоей любви. Получил свое, а там его и не сыщешь!
Вздохнув, государыня продолжала:
— «Лучше бы я никогда не знала твоей симпатии, слишком больно для меня расставание. Лучше бы я умерла, и тогда ты похоронил бы меня своими рученьками. Возвращайся ко мне, друг мой любезный, приголубь меня, как раньше бывало. Целую тебя, родимый, во все члены. Не дай рабе своей умереть горькой смертью». Ей и сокрушу-уся! — протянула государыня. — Написала?
