Евгений Сухов - Государственный преступник
Примерно через четверть часа карета, въехав в распахнутые ворота, остановилась. Великан повернулся к Рывинскому, промычал что-то невразумительное извиняющимся тоном и плеснул в лицо Павла Аполлоновича пахучей жидкостью. И полумрак в салоне кареты тотчас сменился кромешной тьмой.
— Павел Аполлонович, пора подниматься, все уже готово. Право, нельзя же так долго заставлять себя ждать, — будто со дна глубокого колодца донесся голос викария.
Рывинский открыл глаза и увидел прямо перед собой добродушное лицо викария Храма Соломона.
— Где я? — глуховатым голосом спросил Павел Аполлонович.
— У друзей, — улыбнулся викарий, но его большие, навыкате глаза оставались холодны и безжизненны, как у огромной рыбы. — Поднимайтесь, прошу вас.
Рывинский встал с кушетки, обитой грубой кожей, и обнаружил, что на нем всего лишь один кожаный передник. Тело его мгновенно покрылось холодными мурашками.
— А где же… — начал было он, но викарий лишь отрицательно повел головой.
— Молчите и следуйте за мной, — почти не разжимая губ, повелел он, и они пошли длинным темным коридором, подсвеченным редкими плошками с маслом, стоящими в специальных нишах. Коридор окончился высокими дверьми. Они остановились, и викарий пристально посмотрел на Рывинского.
— Вы входите в святая святых, — торжественно произнес викарий, раскрывая перед Павлом Аполлоновичем двери. — Ваши братья ждут вас.
Рывинский сделал шаг, другой и оказался в огромной зале с хорами, пустыми, если не считать человека в цивильном костюме, сидевшего в креслах и пристально лорнетирующего Павла Аполлоновича. Несмотря на то что в зале было довольно светло, лицо человека на хорах оставалось в тени, и рассмотреть его Павел Аполлонович не смог. Сама же зала, своды которой вместо колонн поддерживали огромные полногрудые кариатиды в мраморных одеяниях, была полна людей. У самых дверей в два ряда, образуя посередине проход к центру залы, стояли разного возраста мужчины, одетые, как и Рывинский, в кожаные передники. Впрочем, под ними, в отличие от него, у них имелась все же какая-то одежда, очень похожая на длинные холщовые рубахи до пят.
Поймав неудоуменный взгляд Рывинского, викарий, шедший рядом, тихо пояснил:
— Это ученики церкви.
За ними стояли люди в передниках с опущенным верхом, синими лентами через плечо и синих же шапочках, закрывающих темя.
— Мастера, — продолжал просвещать Павла Аполлоновича наместник храма.
Через несколько шагов синие ленты на одеяниях и шапочки на головах сменились розовыми, пурпурными, фиолетовыми, зелеными, белыми. На многих из лент висели золотые ключи.
— А это уже Командоры Орденов, наместники Храмов, розенкрейцеры и члены Великого Капитула, — сообщил покуда еще кандидату в ученики викарий.
Все эти люди, когда Рывинский проходил мимо них, слегка кивали ему и провожали взглядами. Наконец он вышел на середину залы, где в резном кресле с высокой спинкой сидел не старый еще господин в балахонистом одеянии из китайской камки. Павел Аполлонович оглянулся на отставшего викария.
— Это Великий Префект, — прошептал ему наместник. — Представитель Директории Верхней Венты. Он сам будет посвящать вас, а это честь, оказываемая не всякому. Ступайте теперь один.
Рывинский сделал еще несколько шагов, поднял взгляд и увидел над головой Префекта вырезанное в спинке кресла распятие. Спаситель висел на кресте вниз головой. Павел Аполлонович похолодел и едва устоял на сделавшихся ватными ногах. Он плохо помнил, что было дальше. Кажется, Префект что-то говорил ему на латыни. Кажется, он что-то отвечал. Затем его поздравляли и называли братом, а потом он очутился визави с человеком в пенсне с синими стеклами и зеленой лентой с эмблемами розы и креста через плечо, назвавшимся Рыцарем Орла и Пеликана. Этот человек, у которого окажется еще много имен, стал его учителем и наставником. И именно этот человек, что сидел теперь против Павла Аполлоновича, вручил ему патент посвященного, исполненный в цветах Верхней Венты, лазури, золота и пурпура. Висящая печать была на красных и изумрудных лентах и скреплялась красным шнуром. На сургуче печати краснело Всевидящее Око в треугольнике, окруженном сиянием. То была великая печать Директории Венты, скрепляющая теперь и весь жизненный путь Рывинского.
— Павел Аполлонович, вы где? — почти обиженно спросил гость. — Вернитесь же, наконец, к нам. Право, это бесстактно. К вам пришел гость, а вы где-то витаете.
— Что? — не понял Рывинский.
— Я говорю, полно предаваться воспоминаниям, — попал прямо в точку Рыцарь Орла и Пеликана.
— Прошу прощения, — виновато извинился Павел Аполлонович. — Что-то нашло.
— Конечно, вы бы могли принести больше пользы, будучи преподавателем университета, — как бы размышляя, сказал гость. — Помните, что на вашем посвящении говорил Великий Префект? — Александр Александрович откинулся на спинку канапе и процитировал: «Всякий, принадлежащий нашему братству, каждый день, каждый час должен помнить об этом. Публицист в своих статьях, литератор в своих сочинениях, драматург в своих пиесах, композитор в своих произведениях, художник в своих картинах, порнограф в своих опусах, преподаватель в своих лекциях, воспитатель в своих классах — все они под различными видами должны прививать в окружающих их людях и пропитывать их общество взглядами, мыслями и поступками, продиктованными интересами братства, во имя его и во благо его». Помните?
— Помню, — неуверенно отозвался Рывинский.
— Ну, ладно. Как говорится, какова данность, таковы и наши потуги. Вы организовали «Студенческий клуб»?
— Да. Там студенты как бы проходят испытательный срок. Мы присматриваемся к ним, а потом тех из них, кто нам подходит и прошел испытания, рекомендуем для принятия в тайное общество.
— Надеюсь, вы и дальше руководствуетесь иллюминатским уставом Адама Вейсгаупта?
— Конечно. Каждый, вовлеченный в тайное общество, знает в лицо только своего патрона.
— Хорошо, — похвалил собеседника гость. — Старайтесь вовлекать в ваше тайное сообщество как можно большее число молодежи, и не только студенческой. Гимназисты, разночинцы, цеховые, просто мещане. Главное — отделить молодого человека от своей семьи и заставить потерять его семейные привычки. По своему складу большинство людей предрасположены бежать от каждодневных забот и искать развлечений и запретных удовольствий вне дома. Исподволь приучайте свою паству тяготиться своими ежедневными трудами, и, когда вы разлучите ее со своими родителями, женою и детьми, внушайте ей желание изменить образ жизни. Отвращение к семейным устоям неизбежно повлечет отвращение и к религии, — продолжал разглагольствовать Александр Александрович. — Вот вам и готовый функционер, и вы можете владеть его разумом, волею и душой. Принадлежность к тайному обществу льстит тщеславию молодых людей. Ведь быть призванным хранить какую-то страшную тайну, а тем более не понимая ее до конца, доставляет многим натурам истинное наслаждение, гордость за себя, что так важно молодым и неокрепшим душам. Верить, что ты не такой, как все, и принадлежишь к касте избранных. Ну а каковы успехи в разложении вашей паствы?
— Проводим литературные вечера, читаем «Современник», Чернышевского, Добролюбова. Вот недавно совсем студент Умновский читал из Герцена, — принялся перечислять Рывинский. — Еще сочиняем прокламации и распространяем их среди студентов и гимназистов.
— Это, конечно, все очень хорошо. Кстати, насчет прокламаций. — Александр Александрович сделался задумчивым. — На днях вам привезут весьма занимательный документик. Мы его называем волжским манифестом. Его надо будет распространить по всему Поволжью.
— Манифест? — похолодел Рывинский.
— Да, манифест, — душевно улыбнулся Слепнев.
Одно дело состоять в безобидном тайном обществе, и совсем иное дело заниматься политикой. Отсюда и до каторги недалеко.
— Мы так не договаривались.
— Право, да не дрожите вы так. Манифест подложный. Но там все, как полагается. «Божией милостию Мы, Александр Вторый Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всем Нашим верноподданным…» и так далее. Бумага настоящая, шрифт тоже. Он был позаимствован из сенатской типографии нашим братом Людвигом Киявским для Народового Жонда. Рыцари братства Юлий Бензенгер и Зейлик Падлевский, коих вы могли видеть на вашем посвящении, сочинили текст, а мастер Хаскель Эдлер набрал его в своей норвежской типографии. Покуда норвежские ищейки про это пронюхали, было уже напечатано сорок две тысячи экземпляров. Типография неожиданно сгорела, а манифест был благополучно вывезен на пароходе в Княжество Финляндское. Так что — ждите, он скоро будет у вас.
