Леонид Влодавец - Змеиный клубок
— Вот это наш общий предок, — пояснил Александр Анатольевич, — Тимофей Лукич Коровин. Потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии. Почти десятая часть всей недвижимости губернии за ним числилась, очень много закладных на земли выкупил, имел собственность в Питере и Москве. В штатском — по правую руку от моего деда — твой дед, старший сын Тимофея — Алексей. По левую — мой отец, Анатолий Тимофеевич. Это фото шестнадцатого года. Тогда отец приезжал с фронта на побывку. Вот это — Георгиевский крест…
— Прямо на шинели носили? — удивился Леха, разглядывая карточку. — Сейчас ордена только на кителя надевают… А звание какое? У нас три лычки — сержант.
— Тогда он был старший унтер-офицер, — растолковал дядя Саша. — Одна — ефрейтор, две — младший унтер-офицер, три — старший… Широкая, такая, как у вас — старший сержант, — присваивалась фельдфебелю. Отец получил этот чин через четыре месяца после наступления генерала Брусилова. Потом ускоренно обучался, в семнадцатом стал прапорщиком, а после этого — гражданская война. Ему, знаешь ли, не доверяли — он не утаивал, что его брат — большевик. Тем не менее в девятнадцатом он был уже капитаном. За храбрость и умение воевать. Потом к чему-то придрались, разжаловали в рядовые. Оказалось, что он ни в чем не повинен, но в это время был разгром на Кавказе. А в Крыму ему восстановили только чин подпоручика.
— Интересно, — хмыкнул Леха, — мне говорили, что деду тоже за белого брата какие-то неприятности были. Выходит, оба за это родство страдали?
— Это один из наших азиатских рудиментов, — сообщил Александр Анатольевич. — Судить о человеке по родству. Знаете, как на Кавказе в старину? Род мстит роду. Ты виноват, что рожден в той же семье, что и враг.
— А чем дед Анатолий занимался? — Леха сделал вид, будто ни хрена об этом не знает.
— Чем угодно. В Сербии сперва держался за русскую армию Врангеля, потом уехал в Берлин, где работал в какой-то автомастерской. А когда начался кризис, стало еще хуже. Торговал на улице сигаретами. Почти также, как те старушки, которых я видел вчера в Москве. Только у него был такой лоток, который подвешивался на шее. На улице встретился с бывшим однополчанином по Алексеевскому полку, русским немцем по фамилии фон Ламмерсдорф. Мне было шесть лет, и я, конечно, мало разбирался в том, к чему это привело. Знаю только, что у отца появились деньги, и мы стали жить много лучше. Даже смогли приобрести небольшой дом, году так в 1935-м. Вообще после того, как Гитлер стал канцлером, жизнь стала лучше.
— А главное — веселее, — добавил Леха.
— Да-да. Как и у вас. Вообще было много всякого интересного. Красные флаги, 1 Мая, спортивные праздники. Матушка говорила: «Как у русских!», а отец был одержим идеей Евразии. Особенно после пакта Молотова — Риббентроппа. Я уже потом узнал, что он работал в немецкой спецслужбе и частые отъезды были связаны с какими-то заданиями.
— В гестапо? — спросил племянник.
— Там было много всяких, я просто не знаю, в какой именно. В форме я его никогда не видел. Дома он совершенно не говорил о работе. Когда я спрашивал, где он служит, он утверждал, будто занимается коммерцией. Но о том, чем торгует, никто не знал. Потом, когда я окончил школу, в сорок первом году, он устроил меня в министерство Восточных территорий. Наверно, боялся, чтоб меня не призвали в вермахт. Впрочем, это было не очень важно, потому что я и так был болен. Боялись, что я не найду жену, но в сорок третьем году выбор был уже очень большой. Правда, все кончилось несчастьем. Не пошли в бомбоубежище… Я выжил, даже потом сумел лет тридцать ходить на ногах. За одно благодарю Бога — не видел мертвыми ни Марту, ни Макса… Это мои жена и сын. Их похоронили там, в Берлине. А меня матушка сумела вывезти в Австрию. Ее меньше бомбили, чем Берлин. Потом пришли ямки. Но было страшно. Красная Армия была совсем рядом. Американцы очень многих русских выдавали Сталину. Хорошо, что у нее был родственник в Америке. Русский, брат ее матери. Он сумел пас выписать в Штаты. Конечно, Эф-би-ай немножко спрашивало, но все кончилось хорошо.
— А отец?
— Он пропал без вести. В сорок втором году. Я даже не знаю где. Знаю только, что Эф-би-ай как-то узнало, что он был в спецслужбе. Они нам говорили: «Если он напишет вам или появится в Америке под чужим именем, то обязательно сообщите. Его разыскивает за военные преступления Международный трибунал. Иначе вас будут считать укрывателями и арестуют». Не знаю, смогла бы мама это Исполнить, если бы отец появился, но он так и не дал о себе знать. Сейчас ему было бы больше ста лет, га к что вряд ли он вернется. Матушка, однако, его ждала… Она умерла в пятьдесят седьмом. Сразу после
Антона Петровича — это тот ее дядя, что помог нам уехать и пройти нэйчурэлизэйшн. Мне помогали ее казенен, Стива и Майк. Очень хорошие люди. Еще русские, хотя уже и американцы. Дали возможность поступить университи. Потом я стал бизнесмен…
— Да-а… — протянул Леха, качая головой. — Помотало тебя, дядя Саша. А когда ты меня-то собрался искать?
— Только недавно. После того, как у вас началась демокраси. Я не смешно говорю? Знаю, правильно: «де-мо-кра-ти-я», а язык говорит по-английски. То же самое было, когда я научился говорить по-английски — все время выскальзывали немецкие слова. Сейчас я и в Германии, и в Америке говорю все правильно, а в России — ошибаюсь.
— Ничего, — сказал Леха. — У меня вот похуже дело. Я языков вовсе не знаю. Все, что надо, — через перевод. А это ж деньги лишние… Но учиться уже поздно и некогда.
Убедительно все это вранье выговорилось. И самое главное — такая откровенность дядюшку порадовала. Похоже, он все-таки какую-то внутреннюю скованность ощущал, беседуя с племянником. То ли не знал, как бывший советский, а ныне «новый русский» отреагирует на его биографию. Но поскольку Леха особо не волновался насчет того, что дядюшка переводил какие-то бумажки с немецкого на русский в министерстве Восточных территорий и таким образом служил фашистам, Александр Анатольевич приободрился. То есть он и выглядел до этого бодреньким, но то был, выражаясь по-ихнему, по-американскому, «имидж». То есть обманка для публики. Об этом Леха читал в какой-то газете, которую нашел пару лет тому назад в электричке.
— Конечно, — сказал он, — пока были большевики, я к вам поехать не мог. И потом не было времени. У вас все равно никто ничего нашего не покупал. Но мне было очень интересно, есть ли дети у дяди Алексея и другие родственники Коровины. Когда стало можно, я решил поискать — и нашел. Правда, для этого мне пришлось сказать, что я интересуюсь вопросами инвестиций в родной губернии.
— А на самом деле тебе это неинтересно? — спросил Леха.
— В меньшей степени. Если ты мне посоветуешь, куда можно сделать вложения, чтобы это было безопасно, то я рискну.
— Хорошо, — пробормотал Леха, лихорадочно обмозговывая, что будет, если дядюшка попросит прямо сейчас подумать, куда и чего вкладывать. Липовый банкир уже собирался вытаскивать заветный телефончик для связи с Воронковым, но тут дядюшка сменил тему.
— Да что я все о себе да о себе! — воскликнул Александр Анатольевич. — Расскажи, как вы тут жили.
— Нормально жили, — ответил Леха. — Только я ведь, дядь Саш, ни до войны не жил, ни в войну. Да и что сразу после войны — не помню.
— Наверно, не очень нормально, если ты только сейчас стал банкиром? — усмехнулся дядя.
— Да я, честно говоря, и не собирался, — совершенно откровенно ответил Леха, — но ежели можно, то почему бы не стать?
Александр Анатольевич расхохотался, а когда перестал смеяться, произнес:
— Знаешь ли, я ощущаю себя полным профаном в русской психологии. В Америке десятки людей изучали Россию как противника, написали горы книг. Каждый более-менее грамотный диссидент тоже чего-то писал для кремленолоджи и советолоджи. У нас можно читать все ваши газеты и журналы, выписывать любые ваши книги. Я много читал, смотрел видео, слушал радио… и ничего не понимаю.
— А чего тут понимать? — сказал Леха. Он помнил инструкцию Воронкова — в политику не углубляться, — а потому не собирался углубляться даже в психологию. Тем более что не очень понимал, чем психология отличается от психоневрологии. В психдиспансере ему бывать доводилось, а вот с психологами он как-то не контачил.
— Что понимать? — прищурился дядюшка. — Например, почему люди, которые столько лет были устремлены к одной цели, вдруг решили поменять приоритеты. Я в отличие от тебя помню войну. Хотя я и не был на фронте, но там, где я работал, в министерстве Восточных территорий, и немцы, и русские были просто обязаны интересоваться социальной психологией советского населения.
Аналитики, насколько я помню, исходили из того, что русский народ как таковой удерживается в повиновении интернациональной еврейско-большевистской верхушкой Компартии, а прочие народы СССР подчинены русскими по праву сильнейшей нации. Соответственно проектировалась и политика на освобожденной территории… Для тебя, конечно, более привычно слышать «оккупированной». Прежде всего надо было проводить политику изоляции русского народа от партийного руководства, ну и, естественно, изолировать русских от других наций. В сорок первом мы были убеждены, что большевики должны рухнуть за один-два месяца. В сорок втором думали: «Еще чуть-чуть — и они рухнут». В сорок третьем надеялись на Власова, на казаков, на всякие там восточные легионы, на лозунг борьбы за «Свободную Россию без большевиков и капиталистов», на тотальную мобилизацию. В сорок четвертом — только на конфликт между русскими и англосаксами. В сорок пятом — исключительно на «вундерваффе» и на чудо вообще. Но чуда не случилось.
![Джеймс Чейз - Клубок [Западня]](/uploads/posts/books/147781/147781.jpg)
