Эльмира Нетесова - Закон Тайга
Проснулся он от смеха. Беззаботного, раскатистого. Огляделся. Какой-то незнакомый человек в светлой пижаме кивнул улыбчиво и включил динамик.
...Ты много видела героев,
следы их замела пурга,
тебя ведь надо было строить и проложить через снега...
В путь далекий - машина пошла, трасса, колымская трасса -
Магадана душа,
трасса, колымская трасса -
Магадана судьба...
Затихла песня, затих смех в палате. Лишь солнечный луч, пробивший занавеску на окне, играл в седых висках человека, искрящихся, как снег.
Говорят, что седина проступает у тех, в ком на всю жизнь застряла горькая память. Она не оттаивает.
Глава 7
Новоселов Трудового ничуть не коснулись события минувшей ночи. Да, они узнали о поимке бандита, убившего условника. Но не знавших ни убитого, ни убийцу не интересовали подробности.
Лишь условники оживились. А в бараке работяг перестали закрывать дверь на засов.
Фартовые отнеслись к новости по-своему. Молча. Но втайне у многих законнцков внутри холодок застрял.
«Видать, не трепался Горилла, сказав, что, если Кравцов взялся за дело, Сове хана пришла. Не приведись, засыпавшись, попасть в руки колымского дьявола. Он любого расколет». И хотя дело Совы вел другой следователь, не Кравцов, понимали фартовые: теперь не выпутаться, не сбежать, не выжить Сове. Нет у него больше шансов.
Близость Кравцова к Трудовому охладила пыл многих. И решившие забузить законники вовремя одумались. И не забузили, когда мастер из переселенцев не поменял местами работяг с фартовыми. Не перевел воровские бригады на строительные работы в селе. Хотя претензии высказывались, дальше разговоров не пошло.
А новоселы уже прижились в Трудовом.
Каждый день из пекарни привозили условники в столовую горячий хлеб. Его запах кружил головы. Он напоминал каждому свое.
Пшеничное поле неподалеку от дома. Русоголовые колосья, кланяющиеся в ноги человеку. Как не любить хлеб? Он грел руки и сердце. К нему тянулись пересохшими губами и невольно целовали, как сухие морщинистые руки матерей.
Перед хлебом склоняли головы. Знали и помнили, как часто его недоставало. Хлеб... И глаза людей смотрели на него. Оттуда жизнь. Его держали бережно, как ребенка, едва увидевшего свет. Его ели бережно, до крохи. Его всегда ценили.
И даже законники никогда не ругались, не сквернословили перед хлебом, почитая его как благодать и дар Божий.
Сколько раз за скудную пайку, не наевшись полож- лху няком, отдавали вдесятеро от своих общаков, которые
сколотили в риске и страхе, клали жизни и здоровье! А теперь - все на кон. Что есть деньги, золото против хлеба? И впивались зубы фартовых в купленные и отнятые пайки. Руки дрожали. И удачливые на воле воры нередко признавали меж собой, что в ходке без хлеба, как без веры в Бога, не проживешь.
Хлеб... Его несли в дома. И радовались, что могут есть вдоволь. Не считая, не отмеривая, не скупясь.
Может, потому семья пекарей в Трудовом стала вскоре самой уважаемой.
Без просьб.без слов пилили для них дрова условники. Складывали в поленницы поближе к крыльцу. Другие в выходной выкопали колодец. Знати: хозяевам некогда. Они село кормят. Заботчики о каждом.
Даже Дарья, вот уж неожиданность, сама забирала ораву детей пекарей и три раза в неделю мыла их в бане бесплатно. А потом, постепенно сдружившись, брала с собой в тайгу старуху за грибами и брусникой.
Учительница и почтальонка, портниха и продавщица сдружились меж собой так, словно всю жизнь прожили вместе.
Всем нашлось дело в селе. Даже парикмахерам и старухам. Повара с утра до ночи пропадали в столовой. А за дом и детей спокойны были. Знали - соседи позаботятся, присмотрят за ними.
Старухи, посидев на лавке день-другой, тоже о делах вспомнили. Привели в порядок подворья. А к первым холодам, собрав внучат покрепче да порасторопнее, стали дома обмазывать. Мешали глину с конским навозом и, одолев за пару дней дома, принялись за сараи.
Единственное, на что сетовали, - нет в них скотины. Пустые они остались в зиму. А без живности семье кормиться трудно.
Вот так и вытребовали, выпросили, вынудили обзавестись хозяйством. И просыпалось теперь Трудовое не под крик охраны в бараках, а под поросячий визг, петушиные песни, коровье мычание, звон подойников в домах.
Вскоре в село прибыли еще десяток семей. И условники-рабо- тяги, едва закончив работу, шли помогать новичкам обживаться.
Вечерами в бараках пустовато стало. Да разве усидишь? Вон в тот дом, что к магазину ближе всех, баба-одиночка приехала. С двумя детьми. Мужик на войне погиб. А она доселе замуж не вышла. Память о муже жива.
Сама - лесоводиха из Брянска. Крупная баба, сильная, как кобыла. Сама детям своим за мать и отца. Подступился было к ней один из фартовых, в помощники попросился, с прицелом на ночь. Баба только один раз кулаком въехала, а фартовый навек зарекся к ней подходить.
Увидели это работяги, похвалили женщину меж собой. И, заметив, как настырно пилит баба поленья - одна, двуручной пилой, - выручили на следующий день.
Сами завалинку сделали, утеплили ее. Для детей качели во дворе поставили. Калитку сделали резную и звезду на ней. Мол, семья погибшего тут живет. И память о нем.
А баба, увидев это, всю ночь в подушку выла. Никто о том не знал. Да и с кем поделишься горем своим? Не погиб ее муж. Живехонек. С войны без царапины воротился. Но не к ней, не к детям. Другую приглядел. Моложе, красивее. После войны мужиков в селе почти не осталось. Девки любому рады были. Не оставаться же в вековухах на всю жизнь. Вот так и ее мужика увела одна из них.
Детям ничего не сказала. Совестно было признать себя соломенной вдовой. И решила уехать, чтобы злые языки сельчан не испоганили детские души. Пусть ничего не знают. Пусть говорят об отце светло, без обид и зла.
С утра уходила она в тайгу, оставив детям еду, приготовленную впрок. И, скрывшись за кустами, лохматыми елями, плакучими ивами, белыми седыми березами, плакала баба навзрыд...
Сильная для детей и сельчан, она была слабее и незащищеннее любого. Уязвимая для самой себя.
Оля... Так звали ее в селе. Муж называл Олюшкой. Теперь уж никто так не назовет, думалось бабе. И, поднявшись с земли, работала до остервенения, до нечеловечьей усталости, пока хвойные лапы и ветви берез не начинали крутиться перед глазами сплошным зеленым месивом. Она убивала в себе бабу, какая напоминала о своей природе каждую ночь.
И даже в выходной не отдыхала. Стирка, уборка, баня. Так шли месяцы. И не знала Ольга, что приглянулась, накрепко запала в душу самому отчаянному из фартовых, Горилле.
Он и сам вначале не поверил себе. Подумал, плоть соскучилась по женскому полу. И в один из выходных выпросился у Дегтярева в Поронайск на ночь. И диво! Поверил, отпустил. И Горилла, знавший притоны города, тут же сыскал доступное.
Но, оказавшись наедине с раскрашенной бабенкой, потерял желание и всякую способность.
Обидно было. Ведь заплатил. Склянку раздавили. Никто не мешал. И время было. А плоть будто онемела иль отсохла не ко времени. Не помогли никакие ухищрения и старания бабы. Все напрасно. Натура не посчиталась с расходами. Ее не тревожили убытки. И, скрипя зубами, встал Горилла с несогретой постели. Оттолкнул накрашенную бабенку и с ревом рванулся в дверь, услышав вслед незнакомое, но обидное слово.
В Трудовое вернулся ночью. Увидев в освещенном окне Ольгу, почувствовал жар не только в груди. Матюгнулся на себя и бросился в барак к кентам, решив забыться среди них. Но не тут-то было... Ольга стояла перед глазами. Она смеялась только ему. И Горилла, никогда не знавший любовных мук, вдруг потерял сон. Об Ольге он думал везде и всегда, каждую минуту. Но давил тягу к ней. Он приказывал себе забыть Ольгу, терзался, но ничего не получалось.
Один из немногих, он не ходил на пахоту и всегда, как и положено законнику, канал в бараке.
Его держали фартовые. Они приносили шамовку и барахло. Так было положено по закону. Но теперь барак ему показался тесным, темным и сырым. А кенты - глупыми и скучными.
Баб Горилла знавал немало. Всяких. Силой ни одну не брал. Закон не позволял. Да и натура протестовала. Уж идти в ходку, так за куш. Но не за насилие. Это - западло. Да и нужды в том не было. Бабы сами были не прочь провести время с Гориллой. Он был неутомим в утехах, нежен, ласков, щедр в расплате. Может, потому не знал отказов и менял баб чаще, чем кентов в «малине».
Привязанностей у него не было. Разбалованный вниманием, он быстро забывал подружек и никогда ни одну не ревновал, не искал, не ждал, ни по одной не томился, никакой не радовался. Его сердце оставалось чистой порошей, нехоженой, нетронутой.
Горилла был уверен, что так и проживет весь век, как настоящий вор, не нарушив закона. Но судьба, словно подслушав, наказала за самоуверенность. И законник безнадежно влюбился.
