Анатолий Афанасьев - Московский душегуб
– Куражиться изволите? Ох, какие мы всемогущие!
Но недалек день, когда и таких, как вы, размажут по стенке. На сей счет не заблуждайтесь, милейший.
– Пошел вон! – равнодушно бросил Благовестов, Он не дергал шнурок, никого не звал, но в комнате, как по гудку, возник омоновец, недавно дежуривший снаружи, бережно подхватил Поливодова под локоть и помог ему выбраться из помещения. Все происходило, как во сне. Девушка-секретарша болтала по телефону и не обратила на них внимания.
Ника поехал в редакцию и весь день провел как бы в полудреме. Ничто его не огорчало и не радовало. Суматошная редакционная канитель текла мимо. В его крохотный кабинетик то и дело заглядывали друзья и сослуживцы и выходили от него обескураженные. Общительный, всегда готовый поддержать шутку и посудачить о новостях, Ника, похоже, заболел или вложил деньги куда-нибудь не туда. Петро Захарчур, репортер из спортивного отдела, не смог расшевелить его даже известием о новых похождениях Марадоны и, соболезнуя, предложил слетать в магазин за лекарством.
– Не мучайся, старина, – сказал он. – Похмелье – еще не конец света. В нем главное – постепенность на выходе. Принимаешь стопочку "Смирновской", пару пива, а потом обязательно девочка. Хочешь, пришлю Кирку Погребельскую?
Ника немного встрепенулся:
– Как Погребельскую? Да она второй месяц с Иофой? Нет, она не согласится.
– Старичок! – Захарчук обрадовался, заметя тень в потухших глазах друга. – Что значит с Иофой? С Иофой она по должности, он ее начальник, учитель, а с тобой будет из сострадания. Я же ей объясню, в каком ты состоянии. Она девица милосердная, чувствительная. Знаешь, где она хотела работать, если бы не газета?
– Где?
– В доме престарелых. Честное слово! Сама говорила. Она же некроманка. Как раз тебе с похмелюги.
Под Киру Погребельскую, редакционную секс-бомбу, Ника подбивал клинья уже давно, но пока безрезультатно. Это задевало его мужское самолюбие, тем более что Кира не слыла недотрогой. Теперь-то, задним числом, он видел, как в последнее время вокруг него накапливались разные мелкие неприятности, очевидные предзнаменования большой беды, вот она и грянула. Он сознавал, что влип крепко, сунул голову в петлю, но только не мог понять, где и какую допустил промашку.
Отчего так вздыбился замшелый, грозный подпольный властелин? Чем он его так насторожил? Старый шакал не дал ему рта открыть, и вот теперь надо уже думать, как уцелеть. Ничего путного не приходило в башку, и самое разумное, пожалуй, было оформить командировку и смотаться на пару недель из Москвы. Ника был газетчиком до мозга костей, препятствия лишь возбуждали его охотничий азарт, но сегодня был явно не тот случай, чтобы лезть на рожон. Некоторое время он раздумывал, не позвонить ли Груму, но и это оставил на потом.
В конце концов, поперся к главному редактору и объявил, что собирается дней на десять, а может, и больше, поехать в Краснодар, а оттуда в Ростов. Он и тему придумал нормальную: среди донского казачества давно шло какое-то любопытное брожение, но Иван Иванович темой даже не поинтересовался.
– Надо, так и поезжай, – сказал он, чему-то словно обрадовавшись. – Командировочный фонд почти весь в целости. Заодно и на подписку поработаешь.
"Ах ты, старый прохвост!" – подумал Ника. Нехорошее подозрение кольнуло его в сердце. Вспомнил странные слова Благовестова: "Понадобится, я тебя с твоим Иваном Ивановичем куплю. Товар недорогой".
Из пустоты такая обмолвка не вылетит.
Главный редактор, против обыкновения, прятал глаза в пол, или это чудилось воспаленному Никиному воображению. О недавних замыслах ни слова, будто их и не было.
– Иван Иванович, – Ника зашел сбоку, чтобы все же поймать взгляд человека, под началом которого проработал десять лет. – А почему вы не спросите, чего это я вздумал про казаков писать? Ведь позавчера…
– Дорогой Ника, – наконец-то редактор оторвал взгляд от стола – честный, прямой взгляд Иуды. – Мне уже донесли, что ты вроде занедужил немного. Что случилось? На тебе и впрямь лица нет.
– Ничего не случилось. Так я оформлю командировку?
– Оформляй, конечно. Но, может, лучше сперва врачу показаться?
Из кабинета Ника выкатился, точно оплеванный, Нина Сергеевна, секретарша шефа, пожилая грымза, пучила в сторону рыбьи равнодушные зенки. Не было сотрудника в редакции, про которого она не знала бы всю подноготную, как не было человека, который знал бы толком что-нибудь про нее самое. Сплетничали, что в незапамятные времена шеф выудил, выманил ее из аппарата Чурбанова и таким образом спас от пожизненного заключения.
– Ника, мальчик, это правда? – спросила она бесцветным голосом.
– Вы про что?
– Опять собираешься на Кавказ?
– Собираюсь. Может, и куда подальше.
– Но это же опасно. Сколько можно рисковать? Такой известный журналист, золотое перо, и уже не совсем юноша…
– Все равно поеду, – сказал Ника. Про Нину Сергеевну было еще известно, что у нее дурной глаз. Стоило ей кому-нибудь посочувствовать, как с этим человеком непременно случалось несчастье: он ломал ногу или неудачно женился. Но это прежде, в поганые годы застоя.
Теперь жизнь стала свободнее, веселее, и несчастья упростились: сегодня ты жив, а завтра придавят, как таракана. С горя Ника заглянул-таки к Кире Погребельской, чтобы малость расслабиться. Секс-бомба сидела за заваленным кипой газет столом и пудрила маленький изящный носик.
– Какой приятный сюрприз! – воскликнула она. – Я уж забыла, как ты выглядишь.
Кире Погребельской было двадцать четыре года, и все в ней было прелестно: и душа, и мысли, и тело.
Увы, она слишком хорошо это понимала.
– Еще бы не забыть, – пробурчал Ника. – Когда за тобой ухаживает такой кавалер, как Иофа, мать родную не узнаешь.
Кира задумалась, изобразив сочными губками ни к кому не относящийся поцелуй.
– Хамите, парниша! – наконец оценила замечание Ники.
– Не хамлю, ревную. Давай сходим куда-нибудь вечерком?
– Куда, молодой человек?
– Ну, к примеру, можно ко мне. Возьмем водочки, пивка и поедем.
– И что будем делать?
– Телик посмотрим. Пластинки покрутим. Я блинов напеку.
– Ты очень безнравственный, Ника, а ведь я несовершеннолетняя. Но я понимаю, чего ты добиваешься, Ты хочешь меня развратить. Чтобы я стала похожа на всех твоих дешевых старых кобылиц. И тут у тебя выйдет осечка.
Развратить Киру Погребельскую пытались почти все мужчины в редакции и еще половина города, и некоторым это, по слухам, удалось. Но на самом деле, как призналась однажды Кира, пустые любовные интрижки не приносили ей удовлетворения. Она надеялась встретить настоящего мужчину, преданного друга, который возьмет ее на руки и понесет по миру, как прекрасную мечту.
– У меня паршивое настроение, – признался Ника. – Хоть ты-то не кривляйся.
– Это потому, что ты ни о чем не думаешь, кроме случки. Почему бы тебе не пригласить меня в театр?
– В какой театр?
– Да в любой. Это будет поступок с твоей стороны.
Настоящий мужской поступок.
– Хорошо, пойдем в театр. Но завтра. А сегодня ко мне. О'кей?
Кира прогнулась, проведя ладонями по пухлым бокам, обтянутым полупрозрачным нейлоном, и у Ники сдавило в паху.
– Нет, милый, так не выйдет. Ты торгуешься, мне за тебя стыдно.
– Ну и спи со своим Иофой, – цинично вспылил Ника. – Только следи, чтобы он не окочурился.
Кире его слова не понравились.
– У тебя даже к старости нет уважения. Ты пропащий человек, Поливодов. Как хорошо, что я в тебя не влюбилась в прошлом году.
Из редакции Ника Поливодов завернул к матери на другой конец города и у нее поужинал. Мать уговаривала его остаться ночевать, и это было разумно, да и навещал он ее за последний год считанные разы, больше поддерживал морально по телефону, но какое-то смутное чувство погнало его домой. Уже в метро, прикемарив от сытной, жирной материнской еды, он понял, что так сильно задело его в "беседе" с криминальным магнатом.
За свою долгую журналистскую жизнь он встречался со многими начальниками высокого ранга, были среди них и умницы, и совершенные дикари, но впервые с ним обращались так, будто вообще не предполагали в нем человеческого сознания. Куда там упитанным боровам брежневской эпохи или вертким, говорливым, мечтательным демократическим сановникам. И те и другие все же проявляли при любом раскладе хотя бы минимум служебной и просто человеческой корректности. Теперь он столкнулся с чудовищной, прямой волей, с неким големом, для которого не представлял вовсе никакого интереса даже в качестве собеседника. Сакральная пасть прикусила его на зубок, поленилась проглотить и выплюнула полуизжеванного. Вот, значит, кто пожинал плоды радостной, оптимистической, прогрессивной рыночной утопии. Питекантроп, маргинал, голем. Вот, значит, кто одержал победу в неслыханной народоистребительной битве, которая тянется на Руси с одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Уж не мечтать о подвигах, о славе, все миновалось, молодость прошла…
