Андрей Воронин - След тигра
— Это насчет другого. Господи, ты что, хочешь, чтобы я сказала это вслух? Или, быть может, мы, два взрослых, опытных человека, обойдемся без пошлых иносказаний? Неужели ты ничего не видишь, не замечаешь? Или не хочешь замечать? Я… Нет, к черту слова.
Она резким движением раздернула «молнию» куртки, передвинула кобуру с живота на бедро и начала, глядя Сиверову в глаза, одну за другой расстегивать пуговицы на своей клетчатой рубашке. Глеб остановил ее, взяв за руку, и она тут же накрыла его кисть второй ладонью, крепко прижав к своей груди.
— Помоги снять рюкзак, — попросила она.
Глеб стоял, ощущая сквозь грубую ткань рубашки тепло ее груди, и слушал, как впереди, удаляясь, трещат ветками их спутники. К нему снова вернулось испытанное вчера над трупом Пономарева странное чувство нереальности происходящего. Сердце Евгении Игоревны билось под его ладонью ровно и мощно, толчками гоня кровь по ее сильному, красивому и, несомненно, опытному телу. Она смотрела на Сиверова снизу вверх, и в ее глазах Глеб без труда читал настойчивое требование и щедрое обещание.
— Ну же, — тихо сказала она и передвинула ладонь Глеба правее и ниже.
Сиверов ощутил в ладони упругую округлость и подумал: «Вот это и называется — совершить невозможное».
— Прости, — сказал он и мягко высвободил руку. — Я действительно не хочу ничего замечать, потому что мне кажется, что здесь не самое подходящее место и время для того, что ты задумала.
Это прозвучало почти грубо. Честно говоря, Глеб Сиверов не знал, существует ли способ отвергнуть женщину так, чтобы она не почувствовала себя глубоко оскорбленной. Ему казалось, что такого способа нет; единственной альтернативой оскорблению было убийство: если в ответ на предложение заняться с ней любовью сразу же выстрелить женщине в голову, обидеться на тебя она наверняка не успеет. Словом, Глеб приготовился к пощечине, а может, и к слезам, но ничего подобного не произошло.
— Время и место, — горько кривя рот, повторила Горобец. Она не спешила застегивать рубашку, и Сиверову была хорошо видна белевшая в глубоком вырезе полоска ткани, отороченная, к его немалому удивлению, кружевом. — Время и место! — еще раз воскликнула Евгения Игоревна. — Неужели непонятно, что другого времени и места у нас может просто не быть? Неужели ты не чувствуешь, что этого пресловутого времени у нас почти не осталось? Я часто думаю, — продолжала она уже совсем другим, усталым и каким-то опустошенным голосом, — как много мы теряем, все время твердя: «Не время, не место, не тот человек»… Вот Володя… Он пять лет ходил за мной, как собака, в глаза заглядывал и даже, чудак, письма писал. Со стихами… А я его не замечала, потому что — не время, не место и совсем не тот человек. А теперь, когда его не стало, я все время думаю: ну что мне стоило? Месяц, неделю — господи, да хотя бы полчаса! — что мне стоило сделать ему этот подарок? Да ничего не стоило! А ведь он меня по-настоящему любил — единственный, наверное, человек на всем белом свете, который меня любил. А я все твердила: нет, не то! А если даже и то, все равно нельзя, потому что я замужем и должна соблюдать условности… Будь оно проклято, это замужество!
Она резким движением сорвала с пальца обручальное кольцо и, не глядя, швырнула его куда-то за спину, в гущу хвойного молодняка. Кольцо беззвучно исчезло из глаз, и Глеб подумал: вот кто-нибудь удивится, если вдруг найдет посреди уссурийской тайги золотое обручальное кольцо!
— Считается, что женщине неприлично самой предлагать себя и тем более навязываться, — продолжала Горобец, по-прежнему глядя Глебу прямо в глаза. — Но я и так уже наговорила слишком много непозволительных вещей, поэтому все-таки скажу еще одну. Ответь, что нам стоит подарить друг другу немного тепла, в котором мы оба так нуждаемся?
Глеб помолчал, слушая, как отдаляется, затихая, едва различимый шорох ветвей. «Дровишек подсобрать, за зайцем погнаться», — вспомнил он, и ему сразу стало легче.
— Прости, Женя, — сказал он. — Не будем говорить о цене. Но есть еще одно обстоятельство, о котором ты не знаешь.
— Ну-ну, — с горечью произнесла она, — и что же это за обстоятельство? Только не говори, что ты нездоров. Я все равно не поверю.
— Со здоровьем у меня полный порядок. Просто я на работе.
— А! — воскликнула она. — Ты ведь у нас железный человек! Даже не куришь в рабочее время… Ну и зря. А вдруг завтра утром мы не досчитаемся не кого-нибудь, а тебя?
— Значит, умру здоровеньким.
— Кто не курит и не пьет… Да. Что ж, извини. Надеюсь, по возвращении в Москву ты не подашь на меня в суд за сексуальные домогательства?
— По возвращении в Москву я приглашу тебя в самый лучший ресторан, засыплю алыми розами и буду на коленях просить прощения, — серьезно сказал Глеб.
— Не стоит утруждаться, — сухо ответила она, застегнула рубашку, снова передвинула на живот потертую кожаную кобуру с парабеллумом и, широко шагая, напролом двинулась туда, где едва слышались голоса Гриши и Тянитолкая.
Глеб двинулся следом, раздираемый противоречивыми чувствами. Он не знал, насколько искренними были слова Евгении Игоревны. Было очень похоже на то, что она говорила искренне, из самой глубины измученной, напуганной, ищущей защиты и поддержки души. В любом случае, независимо от степени ее искренности, победа над собой далась Сиверову нелегко; к тому же это была одна из тех побед, которые не приносят победителю ничего, кроме горького разочарования. Это была победа разума над инстинктом, а такие победы всегда кажутся пирровыми.
Вскоре они почти догнали Тянитолкая и Гришу. Оскорбленная Горобец, снова натянувшая на лицо маску «солдата Джейн», шла гордо вскинув голову. Она шагала быстро, явно торопясь поскорее нагнать подчиненных и стараясь по мере возможности оторваться от двигавшегося следом за ней Глеба. Глеб, наоборот, старался держаться к ней поближе — не совсем рядом, но на расстоянии полутора-двух метров. В том, как беспечно они разбрелись по этому колючему лабиринту, ему чудилась опасность. Вот вынырнет откуда-нибудь псих в тигровой шкуре, полоснет ножом по горлу, и поминай как звали. А остальные даже ничего не услышат— ветки шуршат, сучья трещат… В общем, отряд не заметил потери бойца… Однако вышло все иначе.
Впереди, над сплошным морем колючего, испускающего дурманящий аромат нагретой смолы молодняка, показалось старое, засохшее дерево с облетевшей корой. Пеньки обломанных сучьев торчали вдоль всего ствола, поднимаясь вверх по спирали, как винтовая лестница. Глебу пришло в голову, что было бы очень неплохо осмотреться, поднявшись по стволу хотя бы до середины, и в это самое мгновение шедшая впереди Евгения Игоревна крикнула:
— Гриша! Григорий Васильевич! Дерево видишь? Вот бы залезть на него и глянуть, что там впереди!
— Без проблем, Игоревна, — откликнулся Гриша. — Сделаем на раз!
Он изменил направление и двинулся к сухому дереву. Шедший в паре метров справа от него Тянитолкай тоже повернул. Глеб видел, как мелькают впереди их яркие рюкзаки и поблескивают на ярком полуденном солнце стволы карабинов. Он тоже взял правее, держа курс на сухое дерево и радуясь предстоящей передышке. Сиверов чувствовал себя вполне удовлетворительно и мог бы, не останавливаясь, шагать еще целые сутки, но все равно перспектива немного постоять, а может быть, даже и посидеть в тени, пока Гриша будет изображать белку, выглядела заманчиво.
Впереди, там, откуда только что доносилось Гришино бормотание, вдруг гулко ударил выстрел. Стреляли не из карабина — звук был слишком громкий, раскатистый. Сиверов мог бы поклясться, что выстрел был сделан из гладкоствольного ружья.
Все произошло мгновенно. Отголоски внезапного грома еще катились над зеленым морем колючих ветвей, а Слепой уже точным ударом сбил Горобец с ног, нимало не смущаясь тем, как она это воспримет, одним движением сбросил на землю рюкзак, отшвырнул винтовку и, выхватив из кобуры пистолет, пригибаясь, ринулся вперед.
Впереди началась пальба. Теперь стреляли из карабина и, пробежав несколько метров, Глеб увидел Тянитолкая, который, припав на одно колено, опустошал обойму, целясь куда-то в заросли.
— Где?! — крикнул Глеб.
Тянитолкай повернул к нему заросшее колючей бородой, зверски оскаленное лицо и махнул рукой, указывая направление. Но Глеб уже и сам видел густое облако порохового дыма, медленно расплывавшееся среди колючих ветвей. «Дыма-то, дыма! — подумалось ему. — С ума сойти. Прямо как из старинной пушки…»
— Не стрелять! — крикнул он Тянитолкаю и ринулся туда, где серые пряди, редея на глазах, лениво путались в густом лапнике.
Сквозь шорох скользящих по одежде веток он слышал, как Тянитолкай перезаряжает карабин. В ноздри ему ударил острый запах пороховой гари. Сиверов резко остановился, присел на полусогнутых, готовых к прыжку ногах и прислушался.
