Эльмира Нетесова - Закон - тайга
— Выходит, работяги ожмурили?
— Мимо! Эти не умеют. Кишка тонка! Трамбоваться файно и то лажаются. А уж пришить кого, вовсе впустую. Скорей пупки развяжутся у них. Они ж иваны… Ты глянь на их статьи, смех и срам. Не-ет, хоть и падлы они отменные, замокрить не могли.
— Выходит, твои мокрушники поработали, — усмехнулся Кравцов.
— С хрена ли загуляли? Ты что? Его не продували в рамса, наших он не заложил. Ни на кого не фискалил. Ни один фартовый зуб на него не имел, — рассуждал Горилла спокойно.
— А с кем он кентовался, дружил?
— Мать его за душу! Он мне кто? Ни сном ни духом про него! — развел руками законник. И, словно вспомнив, сказал:
— Он с нашим легавым малость кентовался. Но только на пахоте. Больше не секли ни с кем.
— Может, за это убили?
— Так чего бы резину тянули? Он же в печники учился, мусор наш. За это мокрить не стали бы. Голландка от нас внимание легавых отвлекал. Нам то на руку было.
Кравцов обошел кровать, оглядел ее снова. На множество своих вопросов не нашел ни одного ответа. Упущено время. «Видно, и у меня в послужном списке окажется “висячка”», — вздохнул следователь.
Вечером Кравцов долго разговаривал С соседом Кузьмы по койке.
Русоголовый водитель бензовоза Геннадий Филиппов в тот день вернулся в барак позднее обычного. На заправке долго прождал в последнем рейсе. А тут еще трактор помог заправить, лесовозы. Едва успел в столовую. Да и то на стылые остатки. Повар долго ругался, что припоздал шофер.
— Я едва лег, тут же как провалился. Обычно с мужиками поговорим. А тут устал, ни до чего было. Сморило. Утром, как и все, встал и глазам не поверил… Я и о беглеце тогда узнал, на него все думают. И я тоже. Ну, кто другой мог? У Кузьмы врагов не было, это точно. А тут целую кодлу засветили. И самого печника за это на свободу отпустили. Думал, наутро в дорогу, домой. В ту ночь уж лучше б я его в Поронайск отвез, — пожалел условник бывшего соседа.
Работяги, окружив Кравцова, засыпали его вопросами: ожидается ли к Новому году амнистия? Нашли ль Сову? Что ждет убийц Тихона и Николая? Правда ли, что Тестя вернут в Трудовое на три года?
Кравцов едва успевал отвечать.
— Знаете, Игорь Павлович, я по своей работе частенько бываю на лесопирсе, откуда лес из Трудового на суда грузят. Там всякий сброд работает. Особо в авралы к концу месяца. Может, там этот Сова приклеился? Там же документов не требуют. Рассчитываются на месте за каждый день. И даже лачуга есть, какая-никакая крыша над головой. И жратву старая бандерша готовит. До зимы прокантоваться вполне может Сова. А там примелькается — и на пароходе на материк. Как сезонник. Этот лесопирс недавно работает. Километрах в десяти от нас, — вспомнил Геннадий Филиппов.
— Да ну, станет он там ждать холодов, небось давно уже на материке.
— А ксивы где у него?
— Этот гад из-под земли достанет.
— Скорей бы его поймали. А то живем как на углях. И всякую ночь не спим по очереди, сами не знаем, откуда чего ждать с той поры, — говорил пожилой работяга, чья койка стояла у самой двери. ill
— Вы всегда там спали? — спросил его Кравцов.
— Погромче спросите. Он у нас глуховатый. Потому и спит у двери, что на шаги не вскакивает и не просыпается. Никто там спать не соглашался. Только он, — засмеялись работяги.
— Отчего на койку Кузьмы не перешел? — спросил Кравцов и добавил: — В вашем возрасте там теплее.
— Боже меня сохрани! — перекрестился тот и признался, что ему Кузьма целый месяц снился. — Все по проходу меж коек в исподнем ходил и будто искал кого, под койки заглядывал. Аж внутрях от холода кишки дрыком вставали. Пужался я…
— Всю постель зассал, козел, — подтвердили мужики дружно.
Кравцов насторожился. Но виду не подал. И спросил, поддерживая общий тон разговора:
— А может, вас попугали, мужики?
— Да нет. Я не из пугливых. На бойне работал. Бойцом. Но тут не скотина. Человек… Я Кузьму ни с кем не спутаю. В подручных у него был много раз. Все его повадки знаю насквозь.
Поговорив с работягами еще немного, Кравцов вернулся к Дегтяреву и спросил о лесопирсе.
— Да ну! Сто раз я там бывал. И мои ребята. Никого чужого там не было и нет. Одни шаромыги работают. Любой человек на виду. Спрятаться иль скрыться невозможно. А Сову я в рожу знаю. Уж если б увидел, догонять бы не стал. Пристрелил бы на месте, — ответил уверенно участковый.
— Мне он живым нужен. Так что, если тебе он попадется на пути, постарайся не спешить с выстрелом. Пусть злоба не опередит разум…
Поговорив об условниках, Кравцов сказал негромко, чтоб не услышали милиционеры:-
— Все же наведаюсь я на лесопирс. Гляну, а вдруг вопреки всему Сова там окажется. Ведь самый лучший способ спрятаться — быть на виду, под носом…
— Но мои ребята по многу раз там бывают, и я — каждый день. Нет там Совы. Точно говорю, — твердил Дегтярев. Но убедить Кравцова так и не сумел.
В потемках на бензовозе повез его к лесопирсу Геннадий Филиппов. В полукилометре притормозил. И Игорь Павлович спешно выскочил из кабины.
«Милиция не видела! Ну и что с того? Он у вас под носом, на чердаке жил, не один. И тоже не увидели. Хотя не день, не два у Дарьи над головой кантовались», — думал следователь, обходя неслышно пеньки и коряги, чутко вслушиваясь в тишину. Он никогда ей не доверял. Придерживался своего жизненного правила — чем тише, тем опаснее.
Вспомнилось Кравцову, как Дегтярев уговаривал его взять с собою на лесопирс двоих ребят.
— Они хорошую школу прошли. И задержать помогут, и защитят, если потребуется. Обузой не станут. Возьми, — настаивал участковый.
«Задержать они смогут! Да куда им! Ходить по тайге не умеют. Сапогами грохочут так, что звери за версту разбегаются. А уж Сова их раньше всех услышит. Грубо работают. К лесопирсу на милицейской машине подкатывают. Будто Сова — круглый идиот. Да он эту машину по звуку мотора узнает издалека, — думал Игорь Павлович, переступая кочки. — Защитить они меня смогут. От кого? Да и какая теперь защита нужна? Пожил уже. Когда стоило защитить на Колыме, так свои же больше всех горя принесли», — вспомнилось Кравцову.
Особо первый год в зоне был самым трудным. В пятидесятиградусный мороз, голодного и оборванного, выгоняли его вместе с сотнями таких, как сам, из барака и гнали через пургу и снег строить трассу.
Простые люди верили, что невиновен прокурор. Делились хлебом, теплом, кипятком и куревом.
Их усталые плечи поддерживали его надежно. Не давали упасть. Его согревали понимание и сочувствие их. Даже фартовые доверяли ему. Не верила лишь администрация. И мерзлый кусок хлеба, что отдал ему, потерявшему силы, парикмахер из Тулы, выбил у него из рук ударом ноги офицер, начальник отряда. Он втоптал в снег замерзшую пайку. Каблуком сапога. На глазах у всех…
Нет, не почерневшие от удара пальцы, сердце заболело. Не сытость отнял — веру в законность. Научил ненавидеть…
А охрана? Ее нрав и суть узнал Кравцов на собственной шкуре.
Умирающим не верила, заставляла вставать и работать под угрозой расстрела на месте. А если падал человек в снег лицом, теряя последнее дыхание, автоматная очередь не медлила. И врезалась уже в мертвых. Так надежнее и спокойнее…
Не все зэки удивлялись жестокости, потому что и среди них иногда оказывались бывшие охранники. Правда, с ними никто не делился хлебом.
В Сеймчане Кравцов не раз терял надежду на то, что выживет.
Четыре зимы — как сорок лет. Там потерял зубы. Нет, не выбили — цинга отняла. Она на Колыме свирепствовала во всех зонах. Она косила молодых и старых без разбора. Она была злее охраны, мороза, голода. И его дни были бы сочтены, не подоспей вовремя реабилитация. Он тогда уже умирая в отдельном бараке, где цинготные доживали последние дни.
Десны вспухли так, что даже прикосновение языка приносило нестерпимую боль. Зубы без усилий вытаскивали руками. Без крови. О еде даже думать страшно было. Рот не закрыть. Не уснуть от боли. Она была постоянной, от нее раскалывалась голова.
Иные наложили на себя руки, не справившись с нею, поверив в безысходность.
Кравцова, перед глазами которого метались черные круги, внезапно вынесли из барака. Поместили в больницу. Два месяца лежал под капельницей, на уколах. Его выхаживали, вырывали из лап смерти столь же настырно, как и кинули в них. Его отпаивали настоями, витаминизированными отварами. За ним ухаживали как за ребенком.
Он ни во что не верил. Это понимали. И не обижались на невольную грубость.
Зубы ему вставили. Протезы. Не смогли заменить лишь сердце. А потому за помощь, заботу и лечение никого не благодарил.
Кто знает, что лучше было. Ведь и он успел смириться, похоронил себя заживо. И не такие, как он, остались на Колыме навсегда. Может, они были нужнее? Но не успела к ним реабилитация. Слишком долог был ее путь через снега и бездорожье судеб, слишком коротка жизнь человеческая.
