Фридрих Незнанский - Бубновый валет
«Начальнику нью-йоркского департамента ФБР Майклу Майерсу…»
Впрочем, он и тогда не обиделся:
— А-а, это же пишет мой русский друг!
Безукоризненно точный во всем, что касалось имен, дат и фактов, Макс из года в год перевирал на киношный лад фамилию Майера, и исправить это уже не представлялось возможным.
Так что же ему пишут?
«Дорогой коллега! Мы расследуем судьбу картин авангардиста первой половины ХХ века, члена группы „Бубновый валет“ Бруно Шермана. Узнали о подделке полотна „Натюрморт с желтым хлебом“, оригинал которого был представлен на аукционе „Кристи“…»
Далее следовали уже известные подробности.
Тема письма была настолько болезненно-насущна для Майкла, что он не замедлил соорудить отправленный по факсу ответ:
«Начальнику русской мафии Денису Грязнову»…
Эта шутка — микроскопическая месть за «Майерса» и дружеский намек на разоблачение финансовых махинаций, которое впервые объединило Майкла-Мишу и неразлучную компанию Турецкий — Грязновы.[6]
Поддельный «Натюрморт с желтым хлебом» принадлежал токийской галерее Muse. Настоящий — галерее New Art, владельцем которой является выходец из России Абрам Файн. Однако самое интересное, что, по утверждению владельцев Muse, приобрели они подделку не где-нибудь, а именно в галерее New Art, причем Файн лично приезжал в Токио, чтобы подтвердить подлинность работы Бруно Шермана. Файн все отрицает. Обе галереи безрезультатно судятся. Файна подозревают также в причастности к подделкам известных авангардистов, импрессионистов и постимпрессионистов. Если Вам удастся проследить русские связи Абрама Файна, Вы поможете правосудию».
Дописав сообщение и подставив подпись, Майкл полез в карман за коробкой мятных пастилок, как еще недавно тянулся за сигаретой. Сейчас ему как никогда за время отказа от никотина хотелось закурить. Не от огорчения, наоборот: только сигареты ему сейчас и не хватало для полного блаженства.
Это проклятое дело с картинами довело его до изнеможения. Учитывая, что Присцилла перестала жаловаться на то, что он уделяет слишком мало внимания ее эмоциональным потребностям, и начала осторожно спрашивать, не обратиться ли ему к психоаналитику, изменения стали заметны всем. Он начал подумывать, что, если продолжится в том же духе, он снова закурит. Это лучше, чем принимать успокоительные лекарства, от которых он теряет быстроту мысли и реакции. Майкл не желал успокаиваться, что бы там ни твердила Присцилла в концерне со всеми психоаналитиками, вместе взятыми. Он хотел довести дело до конца. До обвинительного заключения, которое подготовит прокуратура Южного округа Нью-Йорка. Сотрудники прокуратуры его видят в самых заветных снах. Ведь пострадавшим японцам ничего не удалось доказать. Они даже не смогли разрушить доверие коллекционеров в отношении Файна.
Перед Майклом встало брюзгливо перекошенное лицо Файна, который давал интервью сочувственно кивающей журналистке:
— Моя репутация осталась незапятнанной. Им ничего не удалось раздобыть против меня. В том, что действия неизвестных мошенников оказались приписаны мне, эмигранту и еврею, я вижу проявление скрытого антисемитизма, который, несмотря на внешнюю благопристойность, продолжает оставаться одним из факторов американской жизни.
Установить слежку за Файном не составило труда, однако значительных результатов она не принесла. Галерейщик вел размеренный образ жизни, проводя время либо у себя в офисе, либо дома за компьютером. Изредка совершал поездки на родину, в Москву, что характеризовало его с лучшей стороны: любовь к родным пейзажам, встречи с друзьями и близкими… Несколько странным могло показаться разве только то, что Файн, уроженец Ростова-на-Дону, почему-то предпочитает столицу России родному южному городу. Но если разобраться, никакого криминала в этом не было. Возможно, Файн просто тоскует по русскому языку… ну, и по каким-то еще компонентам, составляющим понятие «загадочная русская душа», перед которой Майкл, несмотря на неоднократные случаи общения с русскими уголовниками, продолжал благоговеть.
Несколько более весомых результатов удалось добиться, негласно призвав на помощь хакеров. Майклу могло крепко влететь за самоуправство, и результаты докладывать он не имел права, но ему показалась чрезвычайно занятной переписка, которую вел галерейщик с неизвестным адресатом под ником «mouse». Письма отправлялись редко и были, к примеру, такими:
«Обеспечьте коробку».
«Мышь» (неизвестного пола) отвечал(а):
«Коробка в Московской области. Надежно».
Файн писал, случайно или намеренно пренебрегая грамматикой:
«Во вторник два светотень».
От «мыши» спустя неделю поступало сообщение:
«Светотень два благополучно».
Было ясно, что эти сообщения каким-то образом связаны с произведениями искусства, которые, не исключено, перевозились через границу, но дальнейшее оказалось скрыто от Майкла. Попытки проследить на таможне ничего не дали: возможно, Файн пользовался услугами разных связных? Расшифровке сообщения не поддавались. Однако Майкл продолжал анализировать их, не теряя надежды, что в один прекрасный день количество перейдет в качество.
Вторая перспективная линия наблюдения заключалась в том, чтобы тщательно, но негласно отследить все сделки, которые Файн совершал с картинами Шермана и других известных мастеров. Деятельность Файна была разнообразной: он заключал сделки как с аукционными домами, так и с частными лицами. Вырисовывалось нечто любопытное: на протяжении десяти лет он приобрел в общей сложности около двухсот картин, продал же в три, а то и в четыре раза больше. Каким образом? Причем если покупки были строго документированы, то сделки по продаже носили какой-то торопливый и полулегальный характер.
Постепенно в головах расследователей прояснилось: очевидно, мошенник от искусства, чтобы пополнить свое состояние, использовал очень несложную схему. На известном аукционе он покупал оригинал картины какого-нибудь знаменитого живописца, как правило, XIX–XX веков, причем выбирал отнюдь не шедевры, а работы средней руки, которые, как правило, интересуют не слишком богатых коллекционеров. Затем он делал с картины несколько искусных копий, которые потом сбывал коллекционерам в разных странах: Германии, Швеции, Бельгии, Японии, Южной Корее… Оригинальное же полотно через несколько лет продавал на каком-нибудь известном аукционе.
Майкл не понимал одного: почему никто из коллекционеров не предъявил свои претензии? Ведь многие из них, несомненно, следят за каталогами аукционных домов. Неужели они не понимают, что Файн, пользуясь русским уголовным словосочетанием, двинул им фуфло? Так почему же они не обращаются к правоохранительным органам, не пишут в газеты? Объединившись, они могли бы похоронить Файна под грудой обвинительных заключений, облегчив работу ФБР.
Своим недоумением Майкл поделился с видным британским коллекционером, которого расспрашивал относительно подделок импрессионистов. И коллекционер, потомок наследственной знати и член палаты лордов, для которого собирание произведений искусства давно превратилось в нечто привычное, как утреннее питье чая, посасывая трубку, задумчиво проговорил:
— Я полагаю, Майкл, вы не принимаете в расчет психологию коллекционеров. Представьте: вы заплатили за картину кругленькую сумму, для многих — даже внушительную, вы удовлетворили свою страсть к собирательству… И вдруг выясняете, что вас облапошили! Что вы предпочтете: кричать о своем позоре или скрыть его?
— Предпочту скрыть, — согласился Майкл.
— Но это предположение, лежащее на поверхности. Подозреваю, что истинные психологические причины совсем иные…
— Каковы же они?
Член палаты лордов внезапно нарушил допустимую английскими приличиями дистанцию и наклонился к Майклу так близко, что фэбээровец ощутил прикосновение струи его астматического дыхания к своей щеке.
— Гордыня человеческая не знает границ, — поведал он. — Я уверен, не один из обманутых Файном знатоков изящных искусств уверяет себя, что он-то и есть обладатель подлинника, в то время как на аукционе выставили подделку!
Майкл улыбнулся, припоминая встречу с лордом-коллекционером. Хотя дело, которое он расследовал, улыбки не вызывало.
Может быть, его удастся сдвинуть с мертвой точки русским друзьям из агентства «Глория»?
3Расшифровка дневника Вальтера Штиха подвигалась медленнее, чем хотелось бы, а покидать Львов прежде, чем он будет прочитан, Турецкий не хотел: возможно, чтение даст какие-то зацепки, дополнительные нити, которые можно разыскать только на месте. Помимо того что занятие осложняли недостаточное владение немецким языком и готический почерк покойного коменданта, Турецкого совершенно добивала манера Вальтера Штиха бесконечно писать о настроениях вверенных ему войск, о трениях с комендантом Отто Дайслером, который старался подсидеть своего начальника, — словом, о чем угодно, только не о Бруно Шермане и не о своих семейных драмах. Имя Бруно Шермана надолго исчезло со страниц дневника, имя Марианны упоминалось только в контексте семейных праздников и воспитания детей. У Александра Борисовича сложилось впечатление, что отношения внутри супружеской четы Штихов наладились. Или наоборот. Когда о любовных отношениях не упоминают, это значит, что отношения полностью здоровы либо умерли естественной смертью.
