Александр Бушков - Последняя Пасха
Расскажи кому – не поверят, подумал Смолин, торопливо переправляя вещицу в карман пиджака. И вроде не должно быть ошибки… и уж тем более новодела. Откуда здесь новоделы Фаберже?
– Давайте я хоть за пивом сбегаю, – сказал он, подумав. – Вы ж этому Витьке парочку отдали…
– Да ладно! – великодушно махнул рукой мужичок. – Было из-за чего считаться… Владейте, если уж такие собираете…
Над головой у них зашипело, скрежетнуло, пискнуло – и раздался сочный молодой голос Муслима Магомаева:
– А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли…
Судя по качеству, на втором этаже, в единственной жилой к квартире включили старый-престарый магнитофон, вполне подходивший под определение антиквариата.
– О! – поднял палец абориген. – Профессор продрыхся. И определенно была у него заначка на опохмелку, глотнул чуток и начал Магомаева гонять… Вы к нему идите сейчас, пока он еще в кондиции, а то через полчасика ухрюкается. Раз музыку гоняет, выпивка есть…
– К нему? – машинально повторил Смолин.
– Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил – мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости…
– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.
В квартиру, из которой происходили такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая…
– Ты смотри, – задумчиво сказал словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…
– Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили!
– Да ладно тебе! Кто б его убивал? Это бабки сплетню пустили…
У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом), или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул на крыльцо.
Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.
Чуть подрагивавшими пальцами он достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного никелированного металла, в виде уланской каски с квадратным навершием. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…
Вертя пепельницу, напрягая глаза, Смолин искал… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истый антиквар испытывает некое подобие оргазма…
На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых, заветных букв: Фаберже…
Об этих вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…
Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, чудесных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба – серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами» вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых тевтонов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенных удовольствием…
Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берёг эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…
Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже…
– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.
Отправил пепельницу в карман и, форменным образом окрыленный, стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили насквозь материальные раритеты, и один из них оттягивает карман…
Он оказался на верхней лестничной площадке – судя по ее конфигурации, какой-то откровенно нелепой, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив, поналепили отдельных квартирок.
Три двери, обитых старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, видно в щель, что и за ней – напрочь опустевшая квартира. Центральная и вовсе распахнута настежь.
Из-за правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома, ну да, характерная форма, синяя эмаль…) как раз и доносились неувядающие шлягеры Магомаева.
А впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.
Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся в полумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок, рыже-бурый от ржавчины, как и широкие петли, сквозь которые он был продет.
У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, в кончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вот чердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет не посещавшиеся людьми! Там могло и не о оказаться ничего, кроме старых газет, стоптанных ботинок и поломанных стульев – но сплошь и рядом добросовестные искатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное, порой просто-напросто способное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине…
Дом практически брошен, если не считать квартиры, перед которой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, его не отпирали очень, очень давненько следует непременно озаботиться, но это чуть погодя…
Звонок рядом с дверью вообще-то имелся – но, когда Смолин нажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единого звука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучал кулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-то было подложено, гасил любые звуки.
Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (красная стеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобие волосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверь поддалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливому человеку, крикнул:
– Хозяева, честной народ! Есть кто дома?
Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончилась кассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую выбрался человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах и вовсе уж замызганной синей футболке, босой, чуть шатавшийся. Волосы с изрядной проседью всклокочены, такая же бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта. Классический образ поверженного в единоборстве с зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тоже любил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом, прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь, и качественно.
Пресловутый Профессор – а кому ж еще тут быть? – разглядывал Смолина, скребя пузо под майкой. На вдрызг пьяного он, в общем, не походил – так, распохмелился легонечко…
– Добрый день, – вежливо, интеллигентно, как подобает человеку в берете и очках, сказал Смолин. – Виктор Никанорович, если не ошибаюсь?
