Б. Седов - Валет Бубен
Повернувшись на спину, я закинул руки за голову и уставился в потолок.
И чем больше стыков отщелкивали колеса, чем ближе было поселение староверов, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Как я буду говорить с теми, от кого увез Настю, как буду смотреть им в глаза – я не представлял. Что скажу братцу Игнату, старице Максимиле? Как буду объяснять, что я не развращал и не убивал Настю?
Со старцем Евстратом – дело другое.
Тут чистый бизнес и никаких переживаний – надо спасать Алешу, и все дела. И, между прочим, то, что я расскажу Евстрату, как выглядит Коран, а главное – где именно он находится в пещере, послужит надежным подтвержденим того, что я приехал именно за тем, о чем буду говорить. Ну, еще Алеша рассказал мне некоторые вещи, о которых известно только ему и Евстрату, так что в доказательствах у меня недостатка нет. Я ни минуты не сомневался в том, что получу этот долбаный Коран и привезу его, куда надо.
А вот что касается отношений с поселенцами…
Понятное дело, они не будут ломать мне ребра и отрывать голову за то, что произошло с ними по моей вине, христиане все-таки! Хотя, честно говоря, если бы они сделали это, то были бы правы. Но совесть, а она, оказывается, «ще не вмерла» за годы моих приключений, мучила меня не хуже, чем та лисица, которая грызла грудь какому-то древнему греку. Ведь и похищение Алеши с Аленой было, по большому счету, тоже на моей совести.
Еще вот Алена…
Я помнил эту девчонку весьма смутно. В памяти запечатлелось только то, что ей было на два года меньше, чем Насте, да то, что она была такая же темноволосая и ласковая.
И все.
А где она теперь – понятия не имею. Об этом нужно бы у Губанова спросить. А вот как у него спросить, я пока не представлял. То есть, как вынуть из этой падлы информацию, я знал – пытать его рука бы у меня не дрогнула. С выродками только так и разговаривать. Я сам, конечно, выродок, но меня-то выродком сделали такие, как Арцыбашев с Губановым, да еще прокуроры гнилые за компанию, так что…
Ладно, если надо будет, он мне все расскажет, как миленький. Но как бы это соорудить ситуацию, чтобы он оказался в моих руках? И почему эта мысль не пришла мне в голову еще в Питере? Я мог элементарно похитить его, не говоря исполнителям, кто он на самом деле, и спокойно разобраться с ним в тихом месте. А ведь Ахмад с Надир-шахом и Губанов друг друга стоят.
У них одни и те же методы. И заложников берут, и подчиняют себе людей, делая ставку на страх и предательство, а цели… Ну какие цели у Губанова? Деньги. Деньги, и ничего иного. А у арабов этих? То же самое. И все дружно врут о каких-то идеалах, одни – о социальных, другие – о божественных.
И, что самое интересное, тот, которого здесь, на земле, называют кто как хочет, смотрит на всю эту херню со спокойствием экспериментатора. А может, и посмеивается, дескать – давайте, давайте, кувыркайтесь, интересно, на что вы еще способны, какой новый кульбит еще выкинете? А может, и не посмеивается вовсе, а просто ушел пить пиво и забыл о нас.
А тут без него люди гибнут за металл.
Ну, и за власть еще.
Почувствовав, как сон наконец накрывает меня туманным уютным одеялом, я повернулся набок, и Губанов с Надир-шахом растаяли и пропали. А потом я увидел Настю, которая неожиданно превратилась в Алену, и уснул.
* * *
Старец Евстрат сидел над могилой Максимилы и тихо плакал, закрыв лицо загорелыми морщинистыми руками.
Семьдесят два года он носил в сердце любовь к этой женщине, семьдесят два года он ждал, что она наконец ответит ему тем же. И за все эти бесконечно длинные и поразительно быстро пролетевшие годы он ни на минуту не переставал любить и желать ее, и только ее. До последней минуты он ждал, что Максимила скажет ему слова, которые он в своем воображении слышал от нее уже тысячи раз, до последнего момента надеялся, что она ответит любовью на любовь.
Когда она умирала, рядом с ее постелью собрались все жители маленького поселка, и, глядя на них, Максимила шептала добрые и тихие слова, которые должны были умиротворить братьев и сестер уходящей в иной мир старицы и направить их на верный и счастливый путь. Евстрат сидел на краю кровати и держал ее за руку.
Он ждал.
Слова, которые тихим, но ясным голосом произносила Максимила, медленно пролетали мимо Ев-страта и таяли в утреннем воздухе. Он искал среди них намек, хотя бы тень того, о чем мечтал всю жизнь, но напрасными были его ожидание и надежда.
Максимила устало закрыла глаза, и ее жизнь прервалась.
И тогда разочарование и гнев охватили Евстрата.
Сдерживая себя, он встал, перекрестился и вышел из дома, в котором произошло такое обычное и такое значительное событие, как смерть.
Внезапно Евстрат поддался искушению мирских страстей и ему захотелось проклинать и мир, в котором произошла эта несправедливость, и небо, столь равнодушное к мечтам и сокровенным желаниям людей, и самого Бога, наплевавшего на его любовь и не помогшего ему соединиться с единственно желанной женщиной.
Да и саму Максимилу, упрямо дошедшую до гроба, так и не отозвавшись на его любовь, Евстрат не обошел в своих грешных мыслях. На короткое время любовь, которую он бережно нес всю свою долгую жизнь, превратилась в свою родную сестру – ненависть.
Сжимая кулаки и широко шагая по корням и ямам, Евстрат вполголоса произносил непривычные слова, адресованные улетавшей в бесконечность Максимиле. Она впервые, да и то уже после смерти, побывала и чертовой бабой, и проклятой колдуньей, и непорочной дурой, презревшей завет Всевышнего, касавшийся того, что нужно плодиться и размножаться со всеми вытекающими из этого приятными подробностями.
Выталкивая злые и неудобные слова, которые в чем-то были недалеки от истины, Евстрат чувствовал, что его злость и ненависть гаснут, как костер под дождем. Наконец, он выговорился, и внутри стало пусто и холодно.
Оглядевшись, Евстрат не сразу сообразил, куда он забрел, гонимый слепым и равнодушным горем, а когда узнал это место, то понял, что находится в восьми километрах от поселения. Он отстраненно удивился этому и, почувствовав неожиданную и обессиливающую, как сама смерть, апатию, повалился на травянистый склон и неподвижно лежал до тех пор, пока не услышал ауканье отрока Гришки, посланного на поиски пытавшегося убежать от самого себя старца.
Максимилу отпели и обрядили без Евстрата.
Без него ее и опустили в землю.
И теперь старец сидел на свежесколоченной скамейке рядом с ее могилой и плакал. Никто не подошел к нему, чтобы произнести слова утешения. Во-первых, все жители скита точно знали, что рано или поздно «все мы там будем», а во-вторых, давняя и безнадежная любовь Евстрата не была ни для кого секретом, и люди тактично давали ему возможность выплакаться и успокоиться. Так оно и вышло.
Холодное осеннее солнце не успело еще коснуться вершин темных елей, а Евстрат уже вернулся в свое обычное бодрое и твердое духом состояние. Община собралась в молельном доме, и, окинув строгим взором братьев и сестер, Евстрат открыл Библию и обратился к Всевышнему с просьбой быть снисходительным и добрым по отношению к отправившейся в его сады старице Максимиле. Сам он не видел для этого никаких препятствий, и умиротворение снизошло, наконец, на него, и на остальных староверов, смиренно принявших решение Создателя прибрать к себе старицу Максимилу.
И то сказать – девяносто лет!
Каждому бы так.
Глава 3
КАК ПРОЙТИ В БИБЛИОТЕКУ?
Когда поезд остановился в Ухте, было уже темно.
Выйдя из поезда и пройдя сквозь одноэтажный барак, громко именовавшийся вокзалом, мы с Наташей увидели на противоположной стороне привокзальной площади тускло светившийся салон одиноких «жигули», водитель которых хищно поглядывал в нашу сторону и, судя по всему, видел в нас потенциальных клиентов.
Я не стал разочаровавать его и махнул рукой. Мотор «жигулей» тут же взревел, машина выпустила клуб синего дыма и, рванувшись с места, через несколько секунд остановилась перед нами. Наташа захихикала.
Цыкнув на нее, я открыл заскрипевшую дверь и сказал:
– Адам Казимирович, отвезите нас в отель! Водила удивленно уставился на меня и ответил:
– Я не Адам Казимирович, а в отель – пожалуйста. Пятьдесят рублей.
Перегнувшись через спинку сиденья, он выдернул кнопку задней двери, и мы с Наташей уселись на продавленное сиденье.
Машина опять взревела и покатилась по темным улочкам захолустного городка.
Попросив отвезти нас в отель, я не ошибся в терминах, и через пять минут «жигули» остановились перед трехэтажным домом, напоминавшим то ли отделение милиции, то ли пансионат для умственных инвалидов.
Над центральной дверью этого серого кирпичного кубика красовалась надпись «Отель Олимпик», сделанная из гнутых газосветных трубок. Светились они через одну, и вывеска выглядела как «Оеь Оипик». Наташа снова захихикала, и я опять ткнул ее локтем в бок. Расплатившись, мы вышли из машины, и «Адам Казимирович», дав газу, рванул обратно на вокзальную площадь.
