Джекпот для лоха - Корецкий Данил Аркадьевич
Семен Борисович — мужчина совершенно неопределенного возраста: на первый взгляд — сорок, сорок пять, но седая шевелюра, морщинистый лоб и глубокие носогубные складки прибавляли ему еще лет пятнадцать, не меньше. В отличие от Олега Сергеевича он умел прокладывать наиболее оптимальные маршруты и наверняка знал, что такое курвиметр. [1]
— Мне надо самолетом… Или в эсвэ…
Мокрая лента шоссе ложилась под колеса, наматывая на спидометры джипов остаток тысячекилометрового пути. Время ожидания заканчивалось, наступало время действовать, Олег Сергеевич почувствовал выброс адреналина в кровь.
— Насколько я понял, с руководством завода уже разговаривали, — сказал он. — И как впечатление?
Семен Борисович пожал плечами.
— О впечатлениях будем судить по результату. Мы обозначили свой интерес, а периферия всегда заинтересована в инвестициях. Посмотрим… Как там по времени?
Олег Сергеевич посмотрел на свою «Омегу»:
— Все точно по плану.
— Пока по плану, — поправил опытный Храмцов.
За окнами замелькали вросшие в землю домишки социалистической поры и теснящие их богатые коттеджи нового времени. Черные джипы с «крутыми» московскими номерами въезжали на окраину Тиходонска.
«Сельхозмаш» занимал огромную территорию. Когда-то его выстроили на окраине, но потом он оброс общежитиями, домами, собственной поликлиникой и больницей и даже дал имя новому городскому району. В советские времена он снабжал комбайнами всю страну, давал работу пятидесяти тысячам человек и являлся градообразующим предприятием Тиходонска. Правда, комбайны он делал плохие, но колхозам выбирать не приходилось: во-первых — не из чего, а во-вторых — снабжение шло по разнарядке. Качество машин в разнарядке учитывалось, поэтому при необходимости в трех комбайнах покупали пять — два на запчасти. Завод перевыполнял план, на доске почета висели портреты передовиков производства, партийная и профсоюзная организации без устали вели идейно-воспитательную работу, на общих собраниях трудящиеся правильно выступали и зрело голосовали, кого надо осуждали, клеймили позором, а кого надо — горячо одобряли и всецело поддерживали. Словом, «Сельхозмаш» и его многотысячный коллектив уверенно шли к победе коммунизма.
Но вдруг все чудовищным образом изменилось. Великий и могучий Советский Союз в одночасье развалился, всемогущая партия — «ум, честь и совесть эпохи» — оказалась колоссом на глиняных ногах и сама по себе рухнула, все планы лопнули, а директивы растаяли в пьянящем воздухе демократии и плюрализма. И сразу же «Сельхозмаш» умер. Главный конвейер остановился, треть работников сократили, половина оставшихся разбрелась кто куда…
«Красный директор» Малышев умел работать по плану, госзаказу и директивным указаниям обкома КПСС, но в бурном море рыночной экономики был обречен на быстрый и бесславный конец. Если бы власть не отпустила вожжи и не отдала страну на поток и разграбление, так бы и произошло.
Но на грабительскую приватизацию завода ума хватило и у Малышева, и у его окружения. А что хитрого в том, чтобы напечатать ничего не стоящие бумажки, назвать их акциями, взять себе большую часть и на основе этой явно мошеннической комбинации чужое объявить своим? После этого пути коллектива и руководства резко разошлись. Если раньше Малышев в месяц зарабатывал 320 старых, полновесных советских рублей, рабочий сборочного цеха — 280, а вечный российский эквивалент жизненных ценностей — бутылка водки стоила 2 рубля 87 копеек, то теперь, когда цены взбесились, бутылка жизненного эликсира стоила две тысячи, а зарплата рабочего составляла 65 тысяч, но не выплачивалась (нет денег), генеральный директор откусывал по полмиллиона, а то и миллиону новых, обесценившихся рублей, да плюс страшно запрещенные раньше тяжеловесные доллары. Завод хирел и нищал, его акции обесценивались, долг в бюджет рос так же, как долг по выдаче заработной платы. Отопление и электричество отключили, в холодных корпусах облупливалась штукатурка и трескались стены, станки ржавели.
А в административном корпусе все было по-другому: здесь царило благополучие, достаток и европейская атрибутика процветания. В российском, разумеется, понимании. Кабинет директора — просторный, светлый, с кондишеном, кожаной мебелью, баром, аквариумом, плазменной панелью, увлажнителем воздуха и прочими прибамбасами, говорящими… нет, прямо-таки орущими о достатке, обеспеченности и стабильности. Здесь и отопление работало, и электричество не отключали, и вода шла бесперебойно. К модернизированной служебной «Волге» генерального добавился «Мерседес», пусть и не новый, да и коммерческий директор прикупил «Форд»… Некоторые несознательные смутьяны связывали это с продажами оборудования и сдачей конторских помещений под офисы коммерческих фирм за черную наличку, которая якобы оседает в карманах директора и его прихвостней. Сам Малышев это категорически отрицал, называя клеветой, громогласно провозглашал, что завод возрождается, и сулил коллективу сытую и сладкую жизнь в самом ближайшем будущем.
Сейчас и директор, и прихвостни ожидали гостей, от которых это самое сладкое будущее и зависело. Хотя, честно говоря, сладость они собирались в первую очередь использовать для себя, но ведь это обычное дело…
— Васильич, хватит, скоро москвичи заявятся, — поморщился Вайс, главный инженер возрождающегося «Сельхозмаша». За глаза его звали Иоганн, проводя параллель с разведчиком из известного советского фильма. [2]
— Андрей Германович, вы же знаете, я всегда в форме, — хмуро ответил коммерческий директор Фёдоров, наливая в широкий стакан «Джонни Уокер». На среднем и безымянном пальцах виднелись грубые рубцы. Он вырос на Богатяновке и имел бурную молодость: состоял на учете в милиции и даже отсидел за грабеж по малолетке… Потом вытравил криминальные факты из биографии и свел марганцем наколки, но следы остались: и шрамы на руках, и периодически выныривающие из лихого прошлого дружки, и несколько облагороженная блатная кликуха — напористый Ураган вместо откровенно блатного Уркагана.
Однако подчистить биографию, избавиться от татуировок и убрать одну букву в прозвище гораздо проще, чем изменить личность. В душе он так и остался Уркаганом. Уже будучи главным инженером, крепко подрался в ресторане, но сумел погасить скандал, и дело не получило официального продолжения. Потом на заводе ударил в споре мастера ОТК. Потерпевший оказался дядькой упертым, сказал: «Я этого так не оставлю, до самой Москвы дойду!» Времена были тогда суровые, не чета нынешним, впереди замаячило уголовное дело, исключение из партии, короче, гражданская смерть… Но Ураган считался ценным специалистом и «нужным человеком», да и привлечение его к ответственности сулило неприятности руководству, поэтому дело опять замяли. От упрямца откупились ордером на квартиру в новом заводском доме — в те годы от такого предложения нельзя было отказаться.
С тех пор с Фёдоровым предпочитали не спорить. Но ответственность момента не оставляла Вайсу выбора.
— Какая может быть форма? С утра цивилизованные люди вообще не пьют! — отрезал он.
Фёдоров развел руками.
— Вчера на юбилее был у Васецова, перебрал маленько. Да и от вискаря никто еще ума не терял, это не водка. Тут культура потребления другая…
— Знаю я твою культуру потребления! Надо на два пальца от дна наливать, а ты на два пальца до края не доливаешь.
— Не волнуйтесь, это я нервы успокаиваю… У меня ни в одном глазу!
И в самом деле, выпившим он не выглядел. Разве что снял пиджак, распустил узел галстука и расстегнул ворот сорочки — недопустимая вольность в кабинете генерального.
— А вы ведь тоже нервничаете, — добавил он.
Вайс посмотрел на свои руки и как будто только сейчас заметил, что в очередной раз протирает очки белоснежным платком. Он поморщился, водрузил очки на нос, спрятал платок. И недовольно отвернулся к окну с тройным стеклопакетом, в серую утреннюю хмарь. Скрипнула кожа приставного кресла, в котором обычно сидели посетители.
