Наталья Троицкая - Сиверсия
– Сволочь он, бабы! Сволочь!
Мнение было единодушным.
Мужики, и те насторожились: «Не пьет, значит, не уважает!»
У всех свои критерии.
Так что жил Хабаров обособленно, жизнью непонятною и странною, даже себе самому.
По извилистым грязным улочкам он шел в отделение милиции. Нужно было сделать отметку о продлении регистрации по месту пребывания.
– Хабаров! – напутствовал его по приезде в Отразово участковый Петров Глеб. – Если возникнут какие-то проблемы, сразу ко мне! Я во всем помогу. Все улажу. Потому как народ у нас в поселке своеобразный. Пришлых старообрядцев много. Местные с ними постоянный конфликт держат. А это, так сказать, сам понимаешь…
У райотдела милиции толпилось несколько плюгавеньких обтерханных мужиков, с землистого цвета лицами и замшелой душой. Мужики работали вместе с Хабаровым в рыбхозе.
– О, Александр Иванович! – приветствовали они его, и каждый поочередно с уважением пожал протянутую хабаровскую руку.
– Вы по административному надзору? – спросил он мужиков. – Не отмечают еще?
– Не-е… У них какое-то задержание. Угонщиков ловят. С ночи в засаде. Один дежурный сидит. Нас «послал». Стоим вот, ждем участкового. А ты, Иваныч, к кому?
– В паспортный стол я.
В здании районного отдела внутренних дел, больше похожем на длинный полутемный деревянный барак времен прокладки КВЖД[1], пахло так же, как на зоне.
– Простите, – обратился он к дежурному, сонно подпиравшему щеку и ковырявшему кончиком авторучки в ухе, – а почему у вас паспортный стол закрыт? Мне временную регистрацию продлить нужно.
– Все на задержании. Ждите, – безразлично отмахнулся тот.
– Начальник паспортного стола не может входить в состав опергруппы.
– Слушай, умник, – страж порядка побагровел и через стол наклонился к Хабарову, – вали отсюда! Не обостряй!
Пришлось ждать. Хабаров сел к мужикам на грязный выступ фундамента у входа. Закурили.
Минут через пятнадцать пустынные улицы поселка Отразово огласил вой милицейской сирены, без которой здесь никак нельзя было обойтись. Затем донесся звук мотора милицейского «уазика» и, наконец, сам он подлетел к отделу.
– Когой-то поймали. Двоих вроде бы… – прокомментировали происходящее сидевшие рядом с Хабаровым мужики.
Двое хлипких парней вылезли из машины и следом выволокли абсолютно пьяный наряд. Парни взвалили стражей порядка на плечи и понесли в отдел. Впрочем, задержанные запросто сбежали бы, если бы не были предусмотрительно прикованы наручниками к мертвецки пьяным милиционерам. Третьему члену опергруппы участковому Глебу Петрову повезло меньше. Нести его было некому. Но, поскольку чувство долга родилось раньше него, участковый мужественно проделал трудный путь от машины к отделу самостоятельно. Водитель, вероятно, успел уснуть за рулем еще дорогой.
– Чума! – провожая восхищенными взглядами процессию, только и смогли сказать поднадзорные.
– Саня! – сидя в дежурке рядом с Хабаровым, сверкая золотыми зубами, говорил едва пришедший в себя после захвата участковый Глеб Петров. – Вот тебе свидетельство о регистрации с печатью и подписью. Сам заполни. Срок регистрации поставь любой. Все схвачено! Не ходи больше сюда. Время не трать. Живи спокойно. Работай.
– Глеб, ты зачем бланк спёр? Попадет тебе. Глеб, завтра жалеть будешь.
– Я жалеть буду?! – пьяно возмутился тот. – Да я жалею, что в это дерьмо семь лет назад ввалился! С тебя бутылка мне на опохмел.
Участковый клюнул носом, неуклюже сполз со стула и моментально заснул.
– Куда его? – спросил Хабаров дежурного.
Тот кивнул на открытую вглубь «дежурки» дверь.
– В телетайпную отволоки.
– Нас-то отметьте, мил человек, – стонали мужики, пришедшие раньше Хабарова.
– Ваш участковый на выезде. Ждите! – невозмутимо произнес дежурный, со вздохом покосившись на храпевшего в телетайпной Глеба.
На работе царил хаос. Все четыре смены собрались на причале за старым, давным-давно выволоченным на берег дрифтером[2], и пир шел горой.
К Хабарову подошла бригадир – дородная тетка лет шестидесяти девяти, в народе именуемая «Боцман».
– Здорово, парень! Иди сегодня в цехе поработай. У меня на упаковке консервов народу не хватает. Куда с такими в море? – она безнадежно махнула рукой в сторону предусмотрительно притихших за дрифтером мужиков.
Он машинально укладывал консервы в коробки, не сосредоточиваясь на том, что делает, стараясь не думать вообще ни о чем, когда услышал истошный крик Боцмана:
– Фельдшера вызовите! Да скорее! Скорее!!!
– Что случилось-то? – спросил кто-то.
– Вовка Ларин ногу себе распорол. Пьяный на спор полез на дрифтер да с него свалился. Прямо на тару, бракованную!
С Лариным у Хабарова как-то с самого начала не заладилось. Тогда он работал на разделке рыбы на комплексной плавбазе. Мужики пили на спор: кто больше, пока с ног не свалится. Ларин предложил пари Хабарову. Тот отказался. И пошло-поехало: «Да ты чего из себя гнешь! Ты нас не уважаешь, за людей не считаешь…» Чем особенно его заводил Хабаров, так это тем, что он его, Вову Ларина, будто не замечал. Что-то типа Слона и Моськи из небезызвестной басни, только в дальневосточном варианте.
Ларин дошел, что называется, до белого каления и однажды, выпив для куража, взял тесак и пошел к Хабарову выяснять отношения. Что произошло между ними в кубрике, неизвестно, но с тех пор Ларин стал с Хабаровым как-то подозрительно вежлив. Лишь однажды «обшивочку» прожгло. Сходя на берег, Вова Ларин грубо толкнул плечом Хабарова и зло пообещал найти «для разговора» более удобное место и время.
На мотоцикле привезли девушку-фельдшера.
Глянув на рваное мясо на бедре Ларина, она со словами: «Ой, мамочка! Меня сейчас вырвет!» – с трудом пробилась сквозь плотное кольцо беспомощных пьяных зевак. Происшествие внесло хоть какое-то разнообразие в их серые будни, а вид корчащегося от боли, истекающего кровью местного «крутого» парня Вовы Ларина придавал событию особый шик. Так что слюнки текли.
– Ты видишь, человек кровью исходит! Ты помочь должна, – совестила фельдшера бригадирша. – А ты? Эх, молодежь!
– Не могу я. Тут хирург нужен. В город везите.
– Какой город?! – перешла на басы Боцман. – У него кровища хлещет. Сдохнет же! Мне потом не отписаться будет!
– Я не могу, – вымученно ответила фельдшер. – Я не умею!
– Ты только задницей крутить умеешь да по подворотням чалиться!
– Давайте я посмотрю.
Хабаров пробрался сквозь толпу и взял фельдшерский чемоданчик. Бегло осмотрев содержимое, спросил:
– У вас что, шить нечем?
Фельдшер замотала головой.
– Новокаин или лидокаин элементарный у вас есть? Анестезия – любая?
Снова немая сцена.
– Здесь только йод, вата и бинты, – подытожил Хабаров, глядя на Боцмана.
– Ой, посадят меня. Посадят из-за паразита этого! – чуть не плача, голосила Боцман. – Век отжила, под старость хлебну позора!
– Вот что, Мария Николаевна. Принесите мне банку консервную, новую, после тепловой обработки, ножницы по металлу и пассатижи. Пожалуйста, голубушка, побыстрее.
Марией Николаевной ее давно никто не называл, «голубушкой» тем более. Все «Боцман» да Манька. Поэтому до бригадирши не сразу дошло, что Хабаров обращается к ней.
Нарезав из крышки консервной банки прямоугольничков, Хабаров пассатижами аккуратно стягивал ими, точно скобками, лоскуты кожи, постепенно сделав очень ровный и, если так можно сказать, красивый шов.
Обступившие Хабарова мужики не один раз хватались за сердце, видя, как щедро он поливает водкой и спиртом и рану, и «инструменты». Под конец, перебинтовав ногу Ларина, он помог уложить его в рыбхозовский буксир, чтобы отвезти в больницу во Владивосток.
– Я боюсь с ним ехать, – девушка-фельдшер робко тронула Хабарова за рукав. – Вдруг ему будет хуже. Может, лучше поедете вы?
– Ничего с ним не случится, если только стошнит. Он явно перебрал. Кость не задета. Бедренная артерия цела.
– Откуда вы знаете, вы же не врач?
– Живу давно, – усмехнулся он и пошел в цех – поточная линия была перегружена.
В конце смены к нему подошла Боцман. Хлопнув по-свойски по плечу, улыбаясь каким-то своим потаенным мыслям, произнесла:
– Ну, ты спец, Хабаров! Я сейчас в больницу звонила. Хирург сказал, что лучше даже он не сделал бы. Ты, вообще, откуда к нам? Кем был-то?
Хабаров хмуро глянул на нее.
– Человеком был. А может, мне это только казалось…
В нарушение всех своих правил осень подарила миру один погожий день, невероятный в сером, промозглом сезоне дождей. Такой день хочется созерцать, впитывать в себя каждую капельку солнечного света, стараясь забрать с собою в зиму побольше этой застывшей, хрупкой осенней красоты, тепла, надежды.
После работы возвращаться в свой холодный пустой дом не хотелось. Срезав по диагонали лужайку, Хабаров шел вдоль пустынного берега, не спеша, с удовольствием вдыхая хрустальный, уже прохладный воздух. Он любил это время суток, когда дневная суета отступает, начинать новые дела уже поздно, но есть еще время подумать, подвести итог дня или просто сесть на берегу и любоваться отблесками заката, увидеть, в который уже раз, как последние лучи солнца ложатся в сопки, чтобы завтра с новыми силами подарить земле свет и тепло.
