Фридрих Незнанский - По агентурным данным
Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.
«Вот ведь достались соратники, — с любовной усмешкой думал Хижняк. — Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»
— Нет повести печальнее не свете, — чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: — Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!
Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.
— Вот, Егор Петрович, все что осталось, — он протянул сверток…
— Отличная закусь, — одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!
Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: — Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!
Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж — двадцать — самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.
Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.
— Кто? — хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.
— Майор НКВД Герасимов! — раздалось из коридора. — Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!
Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки — самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.
— Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, — пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.
— Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.
Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1] таковы — с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…
Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.
— Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, — перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.
— В порт едем? — коротко осведомился Хижняк.
— Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.
— Понятно. Только что под Приморском банду зачистили. И снова-здорово. Без нас воевать что ли некому?
— Выходит что так. Выходит, вы у нас незаменимые, — слащаво улыбнулся Герасимов и с неожиданным злорадством добавил: — Вот и соответствуйте.
Молчавший до сих пор Сташевич вскинул на энкавэ-дешника темные глаза с набрякшими веками, довольно долго разглядывал круглое, без малейшего признака растительности, какое-то бабье лицо. Густая бровь презрительно поднялась, он медленно произнес:
— А мы и соответствуем. Да, лейтенант? — Сташевич перевел мигом потеплевший взгляд на Орлова. Тот спал, прислонившись к борту грузовика.
— Не буди его, Иваныч, — тихо сказал Хижняк, закуривая.
Они замолчали. Едва различимо просвечивал сквозь пальцы Егора огонь папиросы, чуть освещая словно вырезанное из камня лицо с резкими носогубными складками, прямым носом, волевым подбородком. Веки были опущены. Казалось, он спал, если бы не редкие, глубокие затяжки. Загасив и спрятав окурок, Хижняк и впрямь заснул. Двое других — Сташевич и Орлов — тоже, что называется, дрыхли без задних ног. Герасимов разглядывал их с нарастающим раздражением. Его, человека, который панически боялся смерти, просто-таки бесило хладнокровие людей, которым вот-вот предстояло ввязаться в очень опасный бой и, может быть, погибнуть.
Полуторка резко тормознула, троица одновременно встрепенулась, оглядываясь.
— Подъезжаем, — не глядя на них, сообщил Герасимов.
Действительно, грузовик въезжал в ворота порта, миновал длинную череду бараков и остановился возле облупленного одноэтажного здания администрации. Около одноэтажки уже стояло несколько грузовиков, пара «доджей» и санитарный «студебеккер». Вдоль дощатого забора, огораживающего территорию порта, выстроились солдаты оцепления. На земле, возле санитарной машины, на носилках лежал раненый. Доктор, пожилая женщина, склонившись над ним, отдавала команды двум санитарам:
— Повезете в академию, на третью хирургию, я договорилась, — слышался ее хриплый голос. — Нож не вынимать! Везти быстро, но аккуратно. Тихо, сынок, терпи! — Она снова наклонилась над раненым. — Эк они тебя, мерзавцы, уделали! Счастлив твой бог, что жив!
Хижняк, Сташевич и Орлов, проходя мимо, взглянули на носилки. Молодой мужчина с мертвенно-бледным лицом тяжело и хрипло дышал. На губах его пузырилась пена, а из груди торчала обмотанная изолентой рукоятка.
— Попали в легкое. Пневмоторакс. Полсантиметра левее — и он покойник, — прокомментировал Сташевич, когда троица вошла в скудно освещенный вестибюль.
В кабинете начальника порта разместился штаб операции. Вокруг длинного стола, на котором была разложена карта, сгрудились несколько мужчин. Навстречу из-за стола поднялся невысокий седой офицер с шишковатым черепом.
— Полковник Кислицын, — представился он. — По приказу вашего руководства вы временно поступаете в мое распоряжение. Представьтесь, товарищи.
— Старший оперуполномоченный контрразведки Смерш, капитан Хижняк.
— Старший лейтенант Сташевич.
— Лейтенант Орлов.
Кислицын пожал руку каждому из членов группы, глубоко посаженные глаза внимательно смотрели в лицо каждому из смершевцев, особенно задержавшись на юношеском лице лейтенанта. Орлов спокойно выдержал этот взгляд.
— Что ж, давайте к делу, — Кислицын жестом пригласил к карте.
Стоявшие возле стола офицеры расступились, освобождая место.
— Здесь, в районе пакгаузов мы блокировали группу немцев. Это военнопленные, которых этапировали в лагерь. Они совершили дерзкий побег на станции Волховст-рой, где состав стоял на заправке. Это узловая станция, где пересекаются несколько крупных железнодорожных веток, где очень оживленное движение и где полным-полно вооруженной охраны, военнослужащих разного рода, есть служебные собаки. Они сумели уничтожить конвой, завладеть автоматами и ножами, сумели избежать проверки документов и покинуть здание вокзала, несмотря на комендантский патруль. И собаки не смогли взять их след.
— Кайенская смесь? — коротко спросил Хижняк.
— Именно, — кивнул полковник. — Смесь крепкого табака и черного перца, — пояснил он своим подчиненным. — Используется, в частности, чтобы отбить нюх розыскных собак. Продолжаю. Затем на попутке они добрались до города, проникли сюда, в порт, заколов охрану одним ударом ножа. Со спины прямо в сердце. Трое мертвы, один, который успел обернуться, тяжело ранен.
— Парши?[2] — так же коротко спросил Хижняк.
— Именно, — снова кивнул полковник. — Интереса в смысле информации уже не представляют. Плен для них — тягчайший позор. Живыми не дадутся. Ваша задача — уничтожить группу.
— Сколько их?
— Шестеро. Шестеро опытных, прекрасно обученных вояк, которые уже достаточно оправились от ранений.
— Ранения конечностей? — уточнил Хижняк.
— Именно, — еще раз повторил Кислицын, с явной симпатией поглядывая на Хижняка. — При пленении диверсантам стараются нанести ранения по конечностям, то есть обездвижить, — объяснил он окружению.
— Чтобы, значит, убежать не смогли, гады, а показания, чтобы, значит, можно было из них выбить? — радостно встрял в разговор маленький, юркий лейтенантик-артиллерист.
