Борис Климычев - Корона скифа
— Солнышко закатилось? — с капризным чертиком в голосе произнесла Анелька. — Зимой так редко светит солнышко. А я только кнопок и застежек две дюжины отстегнула… Эти парижские одежки, будь они прокляты!.. И холод дует в окно, и небо за шторой зимнее, темное…
Всё стихло. Через какое-то время вновь затараторила Анелька:
— Ага! Солнышко всё же встает, горячее, розовое! Утро разгорается!
Шершпинский отнял склянку от двери и прошел к двери другого кабинета,
где находились Бутков и Ядвига. "Черт бы всё побрал! — подумал Шершпинский, — Действительно. Зима. И порадуешься первому лучу в окне, а он тут же исчезнет, как счастье. А его жизнь могла быть другой! Солнечной! Ему светили какие-нибудь италианские дворцы. Неужто он должен будет весь остаток провести в той гнусной яме, в которую его так неожиланно спихнули? За что?"
За дверью послышался голос Ядвиги:
— Ты спрашиваешь, почему меня к тебе не ревнует муж? Но ты только думаешь, что находишься с Ядвигой, а на самом деле ты теперь- с Анелькой, с незамужней женщиной!
— Но, дорогая, тогда, выходит, с замужней Ядвигой спит теперь Герман Густавович…
— Ничего не значит… Есть еще третья сестра, и она точно похожа на нас… Но мы вам об этом не говорили нарочно…
Шершпинский осторожно постучал.
— Какого черта? — раздраженно спросила Ядвига.
— Федора Алексеевича — по срочному делу! — тихим голосом сказал в щелку Шершпинский.
За дверью недовольно пробормотали. Потом был шепот, шелест. Потом раздались шаги. На пороге показался взъерошенный и бледный Бутков. Он устало дышал, глаза смотрели воспаленно.
— Прошу прощения, млс-с-с-тдарь, — изогнувшись в поклоне, — полушепотом сказал Шершпинский. — Только считая своим долгом обезопасить важных особ… Мне сейчас точно донесли, что недруги мои добились клеветами своими внимания полиции. И сегодня может быть проверка, и я не хотел бы ставить таких людей, как вы, в сомнение. Полиция не может найти здесь ничего предосудительного и тем не менее… Впоследствии я всегда счастлив буду видеть вас своими гостями.
— Конечно, конечно! — сказал Бутков. — Буди Германа, да пусть подают экипаж к черному ходу.
— Сейчас разбужу, не хотите ли пока чего-либо выпить?
— Нет, ничего…
Шершпинской направился к двери соседнего кабинета, но вызволить Германа из спальни Анельки оказалось не так-то просто. Тщетно кричал в дверную щелку Шерпинский о том, что Германа Густавовича требуют по срочному делу.
— Какое… там еще срочное дело? Пся крев!
— Герман Густавович! Вас Бутков зовет! Безотлагательно! — взмолился Шершпинский, проклиная в душе Анельку, юного красавца, себя и свою судьбу!
О! Если мог бы он приказать высечь всёх этих людей на конюшне! Их бы секли, они бы визжали, а он бы стоял, смотрел и улыбался!
— Вам Федор Алексеевич всё объяснит! — сказал Шершпинский, беря молодого правоведа под руку, и увлекая за собой.
Через минуту оба сидели в экипажах. Из-под полозьев взмывал снежный
прах.
А дворецкий уже провел к Шершпинскому Полину-монтевистку, за которой съездил по приказанию хозяина.
Полина уселась в кабинете напротив Шершпинского. Её вьющиеся темные волосы рассыпаны по плечам, темная пелерина скроена так, чтобы сделать как можно незаметнее её горбы. Но искривление позвоночника привело к тому, что голова её как бы ушла в плечи. Полина откидывает голову, смотрит пронзительно в переносицу Шершпинского.
— Что за нужда была булгачить меня ночью, да еще под утро, когда самый сладкий сон. Твой дворецкий переполошил всю мою дворню.
— Полина, моя дорогая, мы оба родились в этом проклятом городе, он ест человека белыми ночами, чахоткой, коротким летом, но он его привораживает и не отпускает. Мы — петербуржцы, и мы друзья детства, разве не так? Скажу больше, ты ведь говорила в детстве, что любишь меня… разве не так?..
Смородиновые зрачки Полины неестественно расширяются:
— Ты тоже говорил, что любишь… что же с того? Слова, есть слова… — она смотрит на Шершпинского почти с ненавистью. Но есть и еще какой-то оттенок в её глазах.
— Ты многое знаешь обо мне, — говорит Шершпинский, — но ты знаешь не
всё…
— Нет, я знаю всё! — жестко отвечает Полина, — я знаю даже о чем ты хочешь просить меня. Тебе грозят смертью, и ты хочешь спасения…
— Да, ты и в самом деле ясновидящая, я в этом давно убедился, — говорит Шершпинский, — но ты видишь всё общим планом, а я тебе расскажу детали…
— Если я захочу их знать…
Полина невольно вспоминает, как их бонны водили гулять рядышком, как оборачивались прохожие и говорили: "Какие хорошенькие! "Так было, пока Полина не упала на камни, когда порвалась петля исполинки. Потом, сколько помнит себя, были — сиделки, врачи. Мать потратила всё состояние и даже продала дом, чтобы вылечить её. Но никто не выпрямил её горбы, только мать разорилась и умерла от огорчения. А смазливый Ромчик, как только она заболела, так и позабыл её…
Он ей являлся во снах в виде ангелочка. Меж тем, судьба нанесла удар и по семье Шершпинских. Глава семьи подделал в казначействе бумаги. И ушел по этапу.
Юный Ромчик ударился в карточные игры, мухлевал на ипподроме, поссорившись в бильярдной с партнером — ударил его кием в висок и убил.
Он попал в каторгу. Полина уже поняла, что нынешняя его тревога, как-то связана с каторгой. Правда, после каторги он выбился в люди. Стал офицером. Служил в Польше, участвовал в подавлении бунта. Был тяжело ранен, вышел в отставку в чине поручика, долго лечился… Каторга забылась, как дурной сон. Но теперь каторжное прошлое его потревожило, она это чувствовала.
Роман заговорил вновь:
— Да, ты знаешь не всё. Когда, благодаря прошению маменьки на высочайшее имя, я освободился из каторги, то со мной освободились еще двое: Кляка и Гвоздь.
Каторжанская ложа сообщила нам место, где банда зарыла золото, брильянты, прочие ценности, награбленные на сибирских трактах. Мы должны были взять это и вернуться к острогу, закупить оружие, одежду, лошадок, запрятать всё в лесу. Потом подкупить охранников и устроить побег.
И мы нашли эти воровские ценности. Но я понимал, что побег может и сорваться. Тогда меня вновь упрячут в каторгу и уже навсегда, а я был сыт ею по самое горло. И я предложил Кляке и Гвоздю поделить все ценности на три части. Гвоздь отказался…
Он много помогал мне в каторге, и мне жаль было его убивать. Я смалодушничал, я ведь не злодей по натуре, ты же знаешь. Я просто очень прочно привязал Гвоздя к дереву и сказал ему, что вверяю его воле божией…
Шершпинский вздохнул:
— Десять лет прошло, я думал, что Гвоздь тогда там умер. И вот мне прислали в трех судках, всё, что осталось от Кляки. Он ведь тоже здесь обосновался. Бани держал. Раздобрел, семьей обзавелся. Добропорядочный такой христианин. Ты спросишь, что мне прислали?
— Части тела Кляки?
— Да! Но какие! Не буду уточнять, ты ясновидящая, скажу только, что всё это было зажаренным, горячим и в трех фарфоровых судках. Страшно?
— Мне? Ни капельки. Это тебе, да, страшно. Принеси судки.
— Может, не стоит? Уже всё остыло. Я хотел вообще всё выбросить на помойку.
— Хорошо, что не выбросил. Пусть принесут судки… — очень серьезно попросила Полина.
Дворецкий вновь принес злополучный фарфор и зачем-то железную корзину с остывшими уже углями.
— В этой корзине было доставлено… — пояснил Шершпинский.
— Оставьте меня одну!
— Ты что, есть это станешь? — невольно спросил Шершпинский.
— Ну, значит, как ни румянься, всё равно я похожа на ведьму, — невесело проговорила Полина, — вот даже ты про меня такое подумал…
— Нет, ты хорошая, но ты же занимаешься колдовством…
— Уйдите…
Прошло с полчаса, Шершпинский расхаживал по зале, нервно курил, слышал, что Полина звякает посудой. Подзывал дворецкого, спрашивал — не видно ли возле дома подозрительных.
— Мороз велик, ваше благородие, — ответствовал дворецкий, Экипажи и то не
ездят.
Но вот Полина приоткрыла дверь, позвала Романа, сама тотчас вернулась в кресло. Не хотела лишний раз стоять рядом с Ромчиком. Рост её ушел в горбы, а Ромчик высок, неприятно ему быть рядом с карлицей.
Полина прищурила глаза в дивных ресницах, брови её соболиные были нахмурены, лицо было бы красивым, если бы не печать страданий — морщины:
— План Петербурха у тебя есть?.. Принеси…
Шершпинский отпер ларец, проигравший немецкую песенку, разложил перед Полиной план.
— Сиди и не сопи шибко-то! — сказала Полина и замерла, склонившись над планом. — Так…. здесь нет, здесь нет. Здесь есть, вот здесь! — ткнула она пальцем в план, вот в этом доме, у моста.
— Кто там? Гвоздь? И кто еще? И как ты узнала, что именно в этом доме? Не шутишь ли ты?
