Наталья Троицкая - Сиверсия
– Извините, гражданочка. Это ваша сумка? – у дверей стояли трое сотрудников милиции.
В связи с нашумевшими взрывами жилых домов милиция теперь регулярно проверяла чердаки и подвалы.
Лора страдальчески заломила руки.
– Сам Бог вас послал! Это сумка того мужчины, что сидит у меня на кухне. Я открыла дверь, он вошел, попросил поесть. Я пыталась выставить его за дверь. Все безуспешно. Я не знаю, что делать! Помогите мне. Умоляю вас! Вы видите, я одета для ужина. Меня ждут. Но я не могу уйти. Выведите его!
– Разрешите пройти? – строго спросил сержант.
– Да, конечно.
– Смирнов, останься. Иванцов, за мной!
«Ты меня надолго запомнишь, Дон Жуан щипаный! Повторение Хлестакова! – злорадствовала Лора, ловко вытаскивая из потайного кармана пиджака, оставленного незадачливым адвокатом в прихожей, его документы.
– Да вы что?! Какой я бомж?! Я – адвокат! – доносилось из кухни.
– Предъявите документы! – рявкнул сержант. – Без истерик!
Удерживаемый милицией, Шипулькин прошел в прихожую.
– Вы на него, ребята, посмотрите. Ну какой он адвокат? Вы адвокатов каждый день видите. И по телевизору, и вживую. Ему помыться надо, постираться. Там, глядишь, и вспомнит, кто он на самом деле. Владелец заводов, газет, пароходов…
Не найдя документов в пиджаке, Шипулькин лихорадочно обыскивал сумку, из которой на паркет выпали дольки лимона и ломтики ветчины.
– О-о-о! – довольно произнес сержант. – Объедки собираете, а говорите – адвокат! Не обижайте профессию. Пройдемте, гражданин! А вы, гражданочка, – сержант улыбнулся Лоре, – запирайтесь. Прежде чем открыть, спрашивайте, кто там.
– Да будет вам известно, что я вас всех упрячу! Это незаконно! Именно что, надо сначала разобраться… – доносился до Лоры гнусавый голос Шипулькина. – Вы эту вертихвостку обязаны были забрать! Это она мои документы украла! Я ей, вот именно что, всё припомню! Я, вот именно что, оскорблений никому не прощаю и издеваться над собой не позволю!
– Топай-топай. Разберемся. В «обезьяннике» посидишь.
Выждав, пока процессия покинет подъезд, Лора вышла на площадку, открыла люк мусоропровода и с наслаждением швырнула в недра удостоверение и паспорт адвоката.
– Еще ни одному мужику не удалось одержать надо мною верх!
Через минуту уже из гостиной доносилось ее звонкое щебетание:
– Алло! Дашка? Я тебе сейчас такое расскажу, с ума сойти можно…
Завершив занявшую полдня волокитную процедуру отправки в Иерусалим двух контейнеров с костюмами, каскадерским снаряжением и съемочным оборудованием, Хабаров приехал на кладбище. Вот уже пятый год подряд в этот день, ближе к вечеру, он ехал сюда, к другу, в день его рождения.
Он знал, днем к Генке приходит мать, Мария Андреевна, и родственники. Хабаров не хотел мешать им. Он не любил публично обнажать то, что было очень личным. Тем более, он не мог сердобольно охать и ахать, вторя пустым словам назойливых родственниц Генки: «Ах, какой молодой! Жить да жить…» Словам, которые в подобных случаях говорят все: и близкие, и далекие.
Сюда Хабаров приходил под вечер, один. Он шел медленно, сосредоточенно глядя вдаль, слушая мерный шелест битого красного кирпича под ногами, которым была отсыпана дорожка, идущая влево от главной аллеи. Он не читал табличек на памятниках. Он и так знал, что рядом с Генкой лежат ребята, которым в их рисковом ремесле повезло меньше, чем ему, Хабарову.
Вот и низенькая, сработанная из корабельных цепей ограда. С фотографии на черном гранитном обелиске смотрит улыбающееся лицо. Он, Генка Малышев, действительно, и в жизни был таким – веселым балагуром. Умел радоваться искренне, по-детски, каждому пустяку, даже тому, что порою мы не замечаем: солнечному дню, голубому бездонному небу, инею, искрящемуся на ветках. У него был редкий дар быть преданным другом. Он умел гордиться успехами друзей. Он не был созерцателем, умел работать, реализуя свои самые смелые планы. Его карьера была стремительной, яркой. Окружающих он заражал своей энергией, умением держать удачу за хвост, каждым прожитым днем доказывая эзопову мудрость о том, что жизнь, как басня, ценится не за длину, а за содержание.
Генка погиб пять лет назад, спасая троих тонувших мальчишек, вздумавших путешествовать по хрупкому апрельскому льду. Он нырял, искал их, переправлял к берегу подоспевшим людям. Вытащил всех троих. Последнего оставил на льду, у кромки полыньи. Сил выбраться самому уже не было.
Когда Малышева не стало, никто не хотел в это верить.
Хабаров зашел в ограду, опустился на низенькую скамеечку.
– Здравствуй, – тихо выдохнул он. – Это я …
Коснувшись подбородком сомкнутых рук, он неподвижно смотрел на фотографию: все, как всегда: красивая, открытая улыбка, умный проникновенный взгляд и лучики-морщинки у внешних уголков глаз.
– Лица находятся в соответствии с мыслями, а одежда – с потребностями. Это изрек Гейне, – как-то сказал ему Генка. – Ты у меня, Сашка, великолепен! У тебя лицо гладиатора. Таких больше не делают!
Малышев был на редкость терпимым человеком, умевшим принимать людей такими, каковы они есть. Он не замечал их слабостей, но не из показной воспитанности, а из свойства людей с большим сердцем воспринимать эти слабости, как свои собственные.
Они познакомились на юношеском первенстве Союза по боксу, когда еще оба учились в школе. Решающий бой, бой за первое место, как раз состоялся между ними – Хабаровым и Малышевым. Хабаров помнил, как перед боем он снисходительно разглядывал провинциала – щупленького светловолосого паренька, с неестественно голубыми глазами – и как несколько минут спустя этот «провинциал» легко и технично уложил бравого, самонадеянного, не знавшего поражений москвича Хабарова. Хабаров тяжело переживал поражение. Не потому, что проиграл, а потому, что его завалил какой-то «дохляк», «маменькин сынок», «отличник». Он был зол, раздражен и не сразу заметил, как в раздевалку зашел победитель.
– Здравствуй, меня Геной зовут, – радушно улыбнулся он и протянул руку. – Ты здорово дрался. У тебя техника превосходная, воля железная. Хотел познакомиться с тобой.
Хабаров подумал было: «Вот наглость!» Но, увидев улыбку этого чуть, как казалось – но только казалось, – наивного парня, сдался. Потом они долго сидели в раздевалке, говорили о боксе, о соревнованиях. Хабарову сразу понравилось, что Малышев был самим собой, не изображал того, кем не был, знал себе цену. Он настоял, чтобы Генка объяснил ему его ошибки, и, выбравшись на ринг, они еще часа два провели там.
Вместе они поступили в военное училище, а потом их пути разошлись. Малышев ушел с первого курса и уехал к себе, в Ленинград. Хабаров остался. Потом была служба, Афганистан, плен, побег, долгий путь на Родину, поиск работы, грошовая зарплата сторожа. Именно тогда Хабаров стал параллельно участвовать в нелегальных «боях без правил». Года два такой жизни опустошили Хабарова, и в один прекрасный день он просто исчез. Устроился охранником к уезжавшему в Венесуэлу послом дипломату. К тому времени, как Малышев нашел его, спившийся, медлительный, разжиревший, с потухшим взглядом, Хабаров мало напоминал того Хабарова, который был другом Генки.
Хабаров усмехнулся, вспомнив, как это было тогда…
– Петрович, мне сегодня какой кусок полагается?
Хабаров сосредоточенно обматывал кисти рук.
– Втрое против прошлого раза.
– О-го! С чего? Начальство платит мне столько за то, чтобы я уложил Хлюпика?! Вообще, я против Хлюпика… Вы издеваетесь? Я же из него одним ударом дух вышибу.
Петрович хмуро глянул на Хабарова и очень медленно, делая непомерно долгие паузы между словами, безразличным тоном произнес:
– Начальство платит тебе столько за то, чтобы ты под него лег.
– Ч-то? – не веря тому, что только что слышал, переспросил Хабаров.
– Что ты с лица сменился? – Петрович снова углубился в свои подсчеты сделанных ставок. – Ставки растут. Ты день за днем всех кладешь. Результат всем известен заранее. Все ставят на тебя. Казна нищает. Ты проиграешь Хлюпику, деньги уйдут в клуб. Все ж опять на тебя поставят!
– Но… Это же … нечестно.
– Н-да? – Петрович удивленно вскинул брови. – Ну, извини, пионер!
Хабаров вульгарно сплюнул на пол.
– Ты, паря, не дури. Полгода сможешь в Сочах жариться, брюхом вверх, да сисястых баб по ресторанам водить.
– Вы что, сума все посходили?! Я Громилу с Бимбо уложил, а им равных до сих пор нет, а тут Хлюпик… Не лягу! Так и передай начальству!
Гулко хлопнув дверью, Хабаров ушел в раздевалку.
– О! О! О! Напугал ежа голой задницей…
Кряхтя и ругаясь, Петрович выволок свое грузное тело из-за стола и отправился следом.
– Ты чего концерты устраиваешь, недоумок? Тебе платят – ты работаешь.
Хабаров хищно сощурился.
– Я в цирке не работаю!
– Ты глазищами-то не вращай. Страшно, аж между ног покалывает! Один он, видите ли, чистый и честный, а все кругом… Ты, когда свое колено лечил, не спрашивал, откуда деньги и за что тебе их в простое платят. Брал! И когда «голым» к нам пришел, на «чтоб обжиться» тоже брал. А здесь не профсоюз, между прочим! Кому ты нужен кроме нас, паря? Ладно, не хочешь играть по правилам, уходи. Начальство тебя уважает, живым отпустит. Но когда ты, Саня, получишь гроши на каком-нибудь захудалом заводе или в паршивом спортклубе, назад не ходи. Не возьмем! Как ты проживешь на зарплату? Зарплаты тебе на минералку не хватит. У тебя ж ни дома, ни семьи. Только вот это, – он обвел взглядом спортзал. – Так что разогревайся. Скоро начинаем.
