Андрей Воронин - Личный досмотр
— Ну что, козел, — неторопливо подходя к майору Постышеву, сказал Шестаков, — еще хочешь?
Постышев два раза широко зевнул, словно вдруг смертельно захотел спать, и затих, уставившись на сержанта остановившимся взглядом расширенных глаз.
— Что, язык отнялся? — почти добродушно поинтересовался Шестаков. — Это был у нас в Старом Осколе один немой, — настраиваясь на повествовательный лад, продолжал он, стоя вполоборота к Углову и обращаясь к нему. — Здорово, падла, умел свистульки мастерить. А свистел так, что закачаешься. Он, вишь, только говорить не мог, а слышал как филин. Мы его, бывало, дразним, а он свистульку в рот сунет и как выдаст... Ей-бо, не каждый словами так обматерит, как он своей свистулькой... Прирезали его потом по пьяному делу — чего-то не то он кому-то свистнул, вот ему свистелку-то и укоротили. У нас в Старом Осколе с этим делом жив...
Лейтенант Углов живо представил себе толпу малолетних сержантов шестаковых, обступившую сержанта Шестакова Старого, одетого как бомж. Старый Шестаков материл маленьких шестаковых при помощи свистульки, а они прятали за спинами кухонные ножи и дразнили его Герасимом и спрашивали, зачем он утопил Муму, а потом всей толпой бросались на немого и кухонными ножами укорачивали ему свистелку.., живо укорачивали, поскольку дело происходило, сами понимаете, в Старом Осколе...
— Ну что, Герасим, — снова поворачиваясь к задержанному, произнес Шестаков, и лейтенант с трудом сдержал истерический смешок, — скажешь, зачем Муму утопил?
Задержанный не ответил, продолжая смотреть на мучителя испуганными глазами. Шестакову показалось, что он даже не моргает. Это было вполне объяснимое явление: многие из тех, кому сержант Шестаков «выписал в фанеру», боялись не то что моргать, но даже и дышать. Кстати, этот тип, похоже, и не дышал...
— Э, — медленно сказал Шестаков, опускаясь на корточки перед задержанным, — мужик, ты чего?
Он легонько ткнул Постышева в щеку концом дубинки. Голова майора мягко перекатилась по полу, и теперь его глаза, по-прежнему не мигая, смотрели в потолок.
— Слышь, мужик, — уже растерянно повторил Шестаков, — ты чего это, а? Ты кончай шлангом прикидываться, шкуру спущу...
— Ну, что там? — недовольно спросил со своего места Углов. Сержант дорого бы отдал за то, чтобы этого придурка здесь не было, но он был и, более того, очень не вовремя начал проявлять интерес к происходящему.
— Да хрен его знает, — раздраженно ответил Шестаков. — Не пойму никак: сдох он или прикидывается...
— Че-го?! — выдохнул Углов и вскочил, едва не опрокинув стол.
Оттолкнув Шестакова, он упал перед задержанным на одно колено, как какой-нибудь недоделанный рыцарь перед дамой своего сердца, и полез пальцами ему под челюсть, силясь нащупать пульс. Шестаков наблюдал за его действиями с унылой скукой: он и так видел, что клиент откинул копыта.
— Готов, — сказал наконец лейтенант и медленно разогнулся. — Ты что наделал, мудак? Ты что натворил, пидорюга?
— Но-но, — сказал Шестаков, — потише. Чего я сделал-то? Дал разок для профилактики...
— А лет пять для профилактики ты не хочешь? — забыв все свои прежние страхи перед лицом настоящей опасности, прошипел Углов. — Или десять? Ты же его убил, паскуда из Старого Оскола, чтоб он сгорел на хер вместе с тобой... Вот что теперь делать, а?
— Да ладно, — проворчал Шестаков, — чего ты взъелся? Никто же ничего не видел. Он же пьяный был, матом крыл, на нас кидался.., стул вон перевернул. Он же за пистолетом в карман полез, ты что, не видел?
— За пистолетом... — передразнил его Углов. — За каким пистолетом?! Откуда у него пистолет, чучело ты лимитное, тундра! Очухайся, баран, нам обоим тюряга светит! За пистолетом...
Продолжая что-то зло бормотать, он полез во внутренний карман мертвого майора, на секунду застыл, нащупав то, что там лежало, и медленно вынул из кармана руку, в которой была зажата какая-то книжица в твердом коленкоровом переплете.
— Абзац, — потухшим голосом сообщил он, заглянув в книжицу. — Это, братец, наивысшая точка твоей карьеры. Ты эфэсбэшника замочил. Ну скажи мне, какого черта твоя мать в свое время аборт не сделала?
Он протянул удостоверение сидевшему с тупо разинутым ртом Шестакову, давая ему возможность своими глазами убедиться в том, что говорит правду.
— Майор Постышев, — вслух прочел Шестаков. — Федеральная служба... Ах, мать твою, бога, рога, носорога... Чего делать-то?
— Вешайся, — посоветовал Углов.
— Слушай, — немного оживляясь, сказал Шестаков. — А если, к примеру, так: зашел он сюда.., ну, хрен его знает, зачем зашел. Спросить хотел чего-нибудь по службе, справки навести или, наоборот, помощь ему понадобилась.., ну, не успел он ничего сказать! Сердечный приступ, и привет. Я теперь вспомнил, что он все время за грудь хватался.
— Ага, — сказал Углов и повернул голову мертвеца так, чтобы Шестаков мог видеть разбитый затылок. — Это у него от сердца, верняк.
— Ну и что? — горячо возразил Шестаков. — Ну упал, башкой треснулся, а мы не успели поймать. Это ж не преступление!
— И кому ты это станешь рассказывать? — с презрением спросил Углов. — Эфэсбэшникам? Они тебе поверят, это уж как пить дать... Ты где его повязал, в зале ожидания? Знаешь, сколько свидетелей покажут, что ты ни с того ни с сего привязался к ни в чем не повинному человеку? Это если бы его урки у них на глазах пришили, они бы молчали, как твой немой со свистулькой, а на мента они телегу по собственной инициативе накатают. Ну, что ты думаешь делать?
— А почему я? — вызверился Шестаков. — Что ты все время в меня пальцем тычешь? Думаешь, ты такой чистенький? Где ж ты, чистенький, был, когда у тебя в кабинете человека убивали? Учти, я на тот свет, и ты вслед. Ситуация ясна?
— Мог бы и не объяснять, — с горечью ответил Углов.
Этот дикий случай, как ни странно, принес ему какое-то противоестественное облегчение: он вдруг понял, что больше не боится сержанта. Убью, поклялся себе Углов. Если меня начнут путать в это дело, пристрелю, как собаку, и сам застрелюсь. В зону не пойду. Знаю я, каково нашему брату в зоне, рассказывали бывалые люди. — В общем, так, — продолжал он, глядя прямо в глаза Шестакову. — Мы с тобой этого кренделя в глаза не видели.
Выбросишь его в поле, документы уничтожишь.., хорошо бы морду ему подправить, но это уже твоя забота. Сам наворотил, сам и расхлебывай. Если припрут к стенке... да нет, что это я? Если будут спрашивать — да, приводил ты его сюда для выяснения, документы посмотрели и отпустили с извинениями... Все ясно?
— Ясно, ясно, — отводя взгляд, проворчал Шестаков, и Углов ощутил мгновенную эйфорию от одержанной победы. — Только как же я его до машины допру?
— А как хочешь, — мстительно ответил Углов, поднял перевернутый стул и твердым шагом вышел из дежурки.
Бессмертная душа майора Постышева, покрутившись еще немного над его бренным телом, плюнула и улетела прочь: миллион долларов и даже миллиард был для нее пустым звуком.
Глава 8
Майор Постышев, сам того не зная, умер очень вовремя, избежав тем самым крупных неприятностей, которые, подобно грозовым тучам, уже начали незримо сгущаться над его хитроумной головой.
Торопясь навстречу лучезарному будущему, он не: учел того простого обстоятельства, что люди, с помощью которых он претворял в жизнь свои далеко идущие планы, тоже что-то такое планировали, стараясь в меру своих слабых сил обеспечить себя на черный день.
В частности, он совершенно упустил из виду такой немаловажный факт, как то, что Михеич до того, как поселиться в кирпичном теремке на берегу лесного озера, много лет служил в армии в чине прапорщика.
Приказ, полученный Михеичем от человека в кожаном плаще, звучал однозначно: после того как трехсторонняя встреча завершится, обе видеокамеры следовало без промедления утопить в озере. Камеры были хорошие и, несомненно, очень дорогие. Произведя мгновенный подсчет в уме, Михеич пришел к выводу, что, даже спустив обе камеры за бесценок, разом станет богаче, как минимум, на тысячу долларов, а если повезет, то и на все две. И какая, в сущности, разница: утопить камеры в озере или продать безымянному барыге с Рижского рынка? В обоих случаях камеры исчезнут без следа, что и требовалось доказать. А кто позаботится о прапорщике Уварове, если он не позаботится о себе сам? Да никто, черт побери, и в последнюю очередь — этот хмырь в кожаном балахоне.
Оставлять камеры в доме было, конечно же, нельзя, и Михеич, улучив момент, отвез их на свою заросшую мохнатой пылью, имевшую совершенно нежилой вид московскую квартиру, затолкав, пока суд да дело, в стенной шкаф. Лежа в стенном шкафу прапорщика Уварова по соседству с пыльными пустыми трехлитровками и каким-то ветхим тряпьем, эти сверкающие линзами заграничные игрушки производили весьма странное впечатление, и Михеич решил избавиться от них как можно скорее, еще не зная, что на следующий день с ним самим сделают то, чего он должен был, но не сделал с видеокамерами.
