Андрей Левин - Желтый дракон ЦЗЯО
— Одно из двух: либо ты сумасшедший, либо пытаешься сделать идиота из меня, — сказал он Гуну. — Но в любом случае — это последний ужин в твоей жизни.
— Жаль, — протянул Гун.
— Мне тоже, — язвительно посочувствовал Красный Жезл. Он сделал движение, чтобы подняться из-за стола.
— Нет-нет, я не о том. Мне жаль ваших родных. Кажется, у вас есть мать и дочь. У них могут быть крупные неприятности. Так что предложение, как я уже сказал, весьма заманчивое. Вы возвращаете документы, мы — ваших родных. Идет?
— Ах, вот оно что! Ты пытаешься меня шантажировать?! Ты!.. Меня?!
И Красный Жезл захохотал так, что сидящие за соседними столиками повернулись в их сторону.
Его мать действительно была жива, но она находилась в Таиланде вместе с дочерью Красного Жезла. Лет четырнадцать назад Красный Жезл был артистом в Шанхае. Тогда он еще не был Красным Жезлом. Его звали просто Фан. Когда началась "культурная революция", разбушевавшиеся юнцы устроили погром в театре во время спектакля, и Фан едва спасся от расправы у родственников. Он решил бежать из Китая, но беременность жены заставила его отложить побег. Во время родов жена умерла, а Фан, оставив новорожденную дочь на руках своей матери, перебрался сначала в Гонконг, а затем в Сингапур. Позже он смог забрать из Китая мать с дочерью, но привезти их в Сингапур не решился: если бы хоть один человек в "Триаде" узнал, что Фан - выходец из Китая, это могло закончиться для него печально. Желтый Дракон не стал бы вникать во взаимоотношения Красного Жезла с китайскими властями и выяснять, почему Красный Жезл бежал из Китая. Человек из-за "железного занавеса", скрывший к тому же свое прошлое... Желтый Дракон наверняка счел бы его коммунистическим агентом. Красный Жезл поселил их в Таиланде, регулярно отправлял туда деньги, но сам навещать их не осмеливался. Все эти годы он продолжал скрывать свое прошлое, сменил фамилию, и от прежней шанхайской жизни у него осталось только имя. Особенно тщательно он продумал легенду о том, как оказался в Сингапуре и где находятся его родственники. "Родственников" он "нашел" себе в Гонконге. И когда Красный Жезл почувствовал, что может пробиться в круг вождей тайного общества - а кандидатов на такие должности в "Триаде" отбирали очень тщательно, — он еще несколько раз выезжал в Гонконг, чтобы проверить: все ли в порядке с его "биографией". На это он потратил большие деньги.
Наклонившись к собеседнику, Красный Жезл негромко произнес:
— До моих родных тебе не дотянуться. Руки коротки! А не далее как сегодня они станут у тебя еще короче.
И он снова захохотал, довольный своей зловещей шуткой.
Гун с невозмутимым видом достал из кармана небольшой зеленоватый конверт и положил на стол. Красный Жезл разом смолк: на конверте стоял почтовый штемпель Бангкока. Он бросил полный ненависти взгляд на Гуна и взял письмо. Внутри лежали небольшой листок дешевой бумаги, исписанный корявыми иероглифами, и фотография девочки-подростка.
Мать писала о незначительных вещах, о родственниках, которые давно перестали интересовать Красного Жезла. Благодарила за денежные переводы. В конце письма она умоляла сына согласиться на все, что скажет ему человек, который передаст письмо, иначе ее убьют вместе с внучкой.
Красный Жезл еще раз пробежал глазами письмо. Затем снова взял в руки фотографию. За много лет мать с дочерью утратили для него свою реальность. Все, что было когда-то, происходило словно с другим человеком. Однако девочка на фото так была похожа на Красного Жезла, что в его душе шевельнулось какое-то чувство, непонятное ему самому. То ли тоска по родным краям, оставленным бог знает когда, то ли боязнь остаться в старости одному в стране, к которой он так и не привык. Он крутил в руках фотографию, разглядывая знакомые черты незнакомой ему девочки. Впервые за много лет Красный Жезл колебался — документы можно было бы хорошо продать...
На ум некстати пришло высказывание Конфуция, которое Красный Жезл выучил еще в детстве: "При жизни родителей служи им, следуя ритуалу, когда они умрут, похорони их в соответствии с ритуалом, приноси им жертвы, руководствуясь ритуалом". И еще вспомнились слова школьного учителя, постоянно повторявшего, что беды и несчастья обрушатся на голову тех, кто не почитает своих родителей. Красный Жезл не очень скрупулезно придерживался принципов, которые определяли уклад жизни его сородичей, но сыновняя почтительность была для него догмой, как чуть ли не для каждого китайца.
От Гуна не ускользнули сомнения собеседника, и он перешел в атаку.
— Мои шефы и тем более ваши родные надеются на положительный ответ, — с нарочитой мягкостью произнес молодой человек. — В частности, ваша мать продолжает хранить надежду, хотя и слабую, на встречу с сыном. Зачем же заставлять страдать близкого вам человека? Если уж вам по душе "Ши Цзин", то вспомните "Оду У Вану"[19]
Землям подвластным примером пребудет надолго,
Вечно сыновней любовью он полн и заботой,
Он образцом да пребудет сыновнего долга!
Гун с полушутливым пафосом произнес эти строки и с заговорщическим видом наклонился к Красному Жезлу:
— И потом, подумайте о моих шефах. Они уже достаточно переволновались, когда этот наглец Лим Бан Лим ухитрился заполучить такие ценные бумаги. Он был уверен, что выручит за них кругленькую сумму. Кстати, человек, который продал бумаги Лиму, очень сожалел о содеянном... когда был жив. Лим был уже почти у нас в руках, но тут вмешались вы... Скажу откровенно: нам очень не хотелось бы, чтобы эти документы попали в чужие руки. Впрочем, вы сами видели их и все прекрасно понимаете. Короче говоря, давайте попробуем расстаться друзьями.
Гун поднял свой бокал, как бы приглашая собеседника закрепить сделку.
— Значит, вы хотите получить документы в обмен на жизнь моих родных? — полуутвердительно спросил Красный Жезл.
— Именно, - согласился Гун, — я сожалею, что приходится прибегать к таким жестким мерам, но вопрос стоит именно так. Только я хотел бы уточнить одну незначительную деталь. Ваши сыновние и отцовские чувства мы оцениваем несколько выше, нежели нашу заинтересованность в документах.
— На сколько же? — вяло поинтересовался Красный Жезл, заранее понимая, что небольшой суммой он не отделается от Гуна и его, судя по всему, сильных шефов.
— Пустяки, — усмехнулся Гун, - я полагаю, что тысяч двести будет вполне...
— Ты с ума сошел, вонючая крыса! — прищурившись, процедил сквозь зубы Красный Жезл. — Такие деньги за двух человек!
— Не переходите на личности, господин Фан, — невозмутимо ответил Гун, — мы ведь еще не завершили сделку. К чему терять лицо? Я, говоря откровенно, постеснялся предложить меньшую сумму, чтобы не оскорбить вашу любовь к матери и дочери.
— Ты не получишь ни цента! Понял? Ни цента! — задохнулся от злобы Красный Жезл.
— Не будьте опрометчивым, господин Фан, — сухо заметил молодой человек. — Вы уже имели возможность убедиться в нашей информированности. Мы знаем о вас больше, чем вы думаете. Гораздо больше. Полиции могут стать известны номера счетов в некоторых банках, записанные на имя некоего Тео Килая. Наложить на них арест ничего не стоит, и вы останетесь ни с чем. И потом, не скромничайте, господин Фан. Что такое для вас двести тысяч? Ерунда. Подумайте о матери и дочери.
Красный Жезл с ненавистью посмотрел на Гуна.
— Хорошо, я подумаю, — медленно произнес он.
— Я не сомневался в вашей рассудительности, — заметил Гун. — Надеюсь, двух дней вам хватит? Давайте встретимся в понедельник... скажем, у входа в парк Тигрового бальзама. Там мы и договоримся окончательно. Я не буду возражать, если вы захватите с собой аванс. Процентов пятьдесят.
Гун ополоснул пальцы рук в специально поданной для этого пиале с теплым ароматным чаем.
— А теперь у меня к вам небольшая просьба, господин Фан. Дайте вашим людям другие указания относительно моей персоны. Я догадываюсь, что у выхода меня ждет отнюдь не почетный эскорт.
Красный Жезл щелкнул пальцами над плечом, и за его спиной тут же вырос официант.
4
После ухода Гуна Красный Жезл налил себе в бокал вина, но пить не стал. Он задумчиво вертел в руках фотографию дочери. Отпечатанный на тонкой глянцевой бумаге снимок словно лезвием бритвы срезал в его памяти события сингапурской жизни. Наиболее отчетливо вспомнился день, когда родилась дочь и умерла жена. Моросил холодный, противный дождь. Фан шел из больницы, не разбирая дороги, с новорожденной дочерью на руках. Ему казалось, что со смертью жены их давняя мечта — бежать из Китая — рухнула. Они давно собирались уехать куда-нибудь в южные страны, забыть эти ужасные "народные коммуны", где даже чуть ли не палочки для еды считались общественной собственностью, эти ненавистные полувоенизировакные бригады, куда его забрали из театра для "перевоспитания трудом". Но возможность бежать не представлялась, и Фан был вынужден вместе с остальными бессмысленно ковырять лопатой красную, размокшую от постоянных дождей землю по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Да и дома, в городе, когда он вернулся, отбыв срок перевоспитания, было не намного легче.
