Андрей Молчанов - Экспедиция в один конец
— Приходи, подумаем, — сказал Иван Алексеевич. — Но только в середине следующей недели, запар, извини…
— Люди, которые нам нужны, всегда заняты больше нас, — сказал Сенчук. Это закон и суши, и моря. Пометь мою личность в приемном блокноте на среду, Иван Алексеевич… Специально отпрошусь с работы.
— А работаешь‑то где?
— О, должность у меня адмиральская! — сказал Сенчук. — Каждый передо мной шляпу снимает, питание — исключительно ресторанное… Расскажу — лопнешь от зависти! Этим же вечером он отбыл в Санкт–Петербург. Остановившись на постой у дальнего родственника жены, сразу же отправился в порт, где, как выяснил, еще работали на таможне и в администрации несколько старых знакомых.
Однако встречаться с ними осторожный Сенчук не спешил, окольными путями выведывая необходимую информацию и приходя к чисто профессиональному заключению, что разведка, по сути своей, тот же сыск, отчего и принадлежит данная служба строго к полицейским государственным ведомствам, несмотря на сугубо гражданские одежды и невзрачно–безобидную внешность своих представителей.
"Скрябин" действительно прошел капиталку, готовился к дальнему плаванию, зафрахтованный какой‑то иноземной компанией, работающей под эгидой зеленого сообщества, чьи представители находились в Москве, и, узнав телефоны заказчиков судна, Сенчук, в очередной раз возвращаясь в питерскую квартиру, уже твердо знал, что именно ему предстоит делать.
Все замыкалось на Министерстве Морфлота: именно там утверждался командный состав экипажа судна, а не в порте приписки. С одной стороны, это было неплохо: значит, Иван Алексеевич являлся ключевой фигурой в распределении кадров, но, с другой стороны, прежнее препятствие тем не менее оставалось по–прежнему незыблемым, и являлся им капитан "Скрябина", мешавший Сенчуку в продвижении к цели, как гвоздь в стельке башмака.
Судя по полученным сведениям, капитан, несмотря на почтенный возраст и едва ли не двойную выслугу лет, на пенсию категорически не собирался и каждодневно навещал стоящий в ремонтных доках "Скрябин".
"Этот сукин сын наделен просто адовой энергией!$1 — растерянно думал Сенчук, чувствуя, что обстоятельства толкают его на крайние меры в отношении неугомонного старого врага. Впрочем, к ним он изначально был готов.
Вечером, запершись в предоставленной ему комнате, он раскрыл свой походный кожаный саквояж, вытащив из него увесистый брезентовый сверток.
Развязав тесемки, вытряхнул на верблюжье одеяло, застилавшее постель, свой офицерский морской кортик в кожаных ножнах с латунной окантовкой, на которой были отчеканены парусный корабль и якорь — и эсэсовский кинжал наследство, доставшееся от чекиста–отчима, трофей, привезенный им из послевоенного Берлина.
Нажав стопорную кнопку, вытащил морской кортик из ножен. Тронул пальцем кончик клинка, острый, как шило.
Сжал рукоять из покоричневевшей от времени слоновой кости.
Нет… Это не оружие, так, на всякий случай… Миниатюрная, тоненькая рукоять, полностью утопающая в ладони, идиотские "усы", неудобно загнутые в разные стороны, — не клинок, а карандаш… Бижутерия.
Оружие истинных арийцев представилось куда более практичным: широкое кинжальное лезвие с готической надписью "Моя честь — залог моей верности", кованное из отборной стали, обладало остротой бритвы и тяжестью секача; рукоять из той же слоновой кости, украшенная серебряной медалькой с эсэсовскими молниями–лигами" и распластанным орлом со свастикой, буквально сливалась с рукой, а выгнутые дугами нижние и верхние упоры исключали соскальзывание пальцев при любом ударе.
Сия зловещая вещица, которой можно было снести и голову с плеч противника, представилась Сенчуку вполне подходящей для поставленной перед ним задачи.
Он сунул кинжал в замшевую полость костяных ножен с серебряной цепью–подвязкой, чье литье отражало символы черной гвардии: черепа с костями и те же, что и на рукояти, сдвоенные "сиги", и подумал, что ритуальное оружие германских опричников, перешедшее в категорию музейных раритетов, напротив, впервые сможет исполнить свое прямое практическое предназначение…
Два дня он посвятил наблюдению за квартирой капитана.,
Старик, недавно похоронивший жену, жил с дочерью, зятем и двумя внуками в старом питерском доме на Невском.
Каждое утро он спускался к стоящему у подъезда старому дизельному "Мерседесу" и долго копался в машине — единственной, как уяснил Сенчук, его сегодняшней отраде в вынужденном сухопутном бездействии.
К полудню капитан уезжал в порт и до вечера пребывал на "Скрябине", контролируя судоремонтные работы.
С наступлением сумерек Сенчук навестил магазин, находившийся поблизости от дома капитана, купил мороженую горбушу, пучок зеленого лука и бутылку водки, совершенно точно рассчитав, что рыбий хвост и нитратная зелень, выпирающие из пакета, придадут ему вид мирного обывателя и, случись потом милицейское расследование, вряд ли в умах свидетелей запечатлеется образ пожилого мужчины с надвинутой на лоб шляпой, бросающей тень на лицо, несущего продукты питания должные, впрочем, сгодиться для ужина, равно как и водка, которой он намеревался отметить в случае удачи свой отъезд в Москву.
Пройдя в подъезд, он столкнулся с двумя вышедшими из лифта дамами в каракуле, оставившими после себя явственный запах нафталина.
Дамы, увлеченные беседой, внимания на Сенчука не обратили.
В лифте, надев перчатки, он выдернул из пазов пластиковый потолочный плафон и коротким щелчком медного пальца разбил лампочку, после чего на ощупь вставил плафон на место. Это был грамотный ход: жертва, вышедшая из кромешной тьмы в освещенную зону, непременно должна была на секунду–другую поневоле ослепнуть и утратить надлежащие реакции.
Он поднялся на этаж, расположенный ниже необходимого ему, очутившись в широком коридоре, вдоль которого тянулись оклеенные дерматином стальные новомодные двери.
Тусклый свет лежал на каменном полу и, постепенно сгущаясь, переходил в пелену мрака под высоким потолком. В конце коридора виднелась лестница, которая круто заворачивала и терялась в темноте. Такая же лестница, тонувшая в буром, пропахшем кислятиной полумраке, располагалась и неподалеку от выхода из лифта.
Он поднялся по ней на этаж выше, выйдя на площадку перед трубой мусоропровода, и встал около узкого высокого оконца, в котором виднелся двор с припаркованными машинами.
Затем подошел к двери капитанской квартиры, прислушался.
Донеслись невнятные детские голоса, затем один из малышей захныкал, раздался раздраженный женский окрик и ровный мужской голос — видимо, увещевающий домочадцев.
Там, за дверью, находились человеческие существа, которых его враг–капитан собрал вокруг себя, которым дал жизнь, приют, пищу, чтобы защитить себя от остальных людей. Да, так.
Он вернулся к окну и около часа стоял, незряче глядя на чернеющее пространство, обнесенное стенами старых домов, озаряемое редкими всполохами фар въезжающих во двор машин, ни о чем не думая, готовый в случае появления в коридоре людей шагнуть в темноту за трубой мусоропровода, куда поставил пакет со снедью.
Город заволакивала мгла осенней непогоды, огни в квартирах мерцали уныло, как свечи в ночной церкви у гроба покойника, и лишь на карнизе соседнего дома ровным синим светом сияло название производителя западной электроники.
На данном месте, как вспомнил Сенчук, некогда красовался плакат: "Набирайся сил у груди матери, ума — у Коммунистической партии!"
— И то и другое — поздно, — шепнул он.
"Мерседес" возник словно бы ниоткуда, Сенчук отчего‑то пропустил момент, когда машина появилась во дворе, и, ругнув себя невнятно, под нос, за оплошность, вызванную ступором нудного ожидания, достал немецкий клинок, зеркально, как бок подсеченной из глубины сельди, блеснувший в смрадной мгле подъезда.
"Эта штука решит все дело одним росчерком, — подумал отстраненно. — И старичку не мучиться… Чего это я о нем‑то? Хотя… Убийца должен быть человеком гуманным".
Загудел лифт, и тросы словно прошли через Сенчука, морозно корябая нутро и оставляя ознобный вымороженный след.
Двери раскрылись, и в полосе неверного света появился человек, подслеповато всматривающийся в связку ключей, вытащенную из кожаного чехольчика…
Двери лифта закрылись, и вновь загудели тросы — кабина уходила вверх.
Свои действия Сенчук не репетировал, он даже не думал о том, как именно будет двигаться, куда нанесет удар, как поведет себя жертва, предоставив это другому человеку, чья жизнь, давно промелькнувшая, разбойничья и кровавая, таилась в нем, но и об этом он размышлял отчужденно, как о данности, мистическая суть которой не подлежала сомнению, равно как и анализу истинности такого ее восприятия. Он просто равнодушно знал: в нем был опыт кого‑то другого, кто представлял его нынешнего, и эти сущности, слитые ныне в личность Георгия Романовича Сенчука, были неразделимы, как желток и белок в сыром яйце.
