Сергей Анисимов - Дойти и рассказать
– А ты как бревно спал. Я даже удивлялся. То стонешь и бока щупаешь, а залезли сюда – и вырубился за пять минут. Чего я орал-то?
– Я не понял. Только сейчас вон закричал: «Дед! Дед!». Николай кивнул.
– Дед снился. Мне вообще редко сны снятся, а тут…
– Что говорил?
Шалва перелёг поудобнее, прикрыв рукой от земли замотанный бурой, в потёках, тряпкой бок.
– Не помню. Разговаривали о чём-то. Пять лет уже как умер и всего раза три снился с тех пор…
– Звал к себе?
– Ты что, веришь в такое?
– У нас верят, – серьёзно сказал Шалва. – И я тоже верю. В жизни, знаешь ли, такие штуки бывают, про которые ни в одном учебнике нет.
Лицо молодого грузина показалось Николаю в этот момент совсем не таким юным, каким оно выглядело обычно. Месяцы рабства не слишком изменили его, но как раз сейчас Шалва казался взрослым, осознавшим себя человеком. Вот так можно иногда найти новое в характере кого-нибудь, кого, казалось бы, знаешь уже насквозь.
– Не звал. Просто разговаривали. Знаешь, тепло так… Шалва кивнул.
Они помолчали, лёжа рядом на вымытом давно ушедшей в сторону реки водой каменистом русле овражка. От нечего делать Николай начал разглядывать пистолет, который Шалва положил по правую руку от себя. Повертел в руках, выщелкнул обойму, посмотрел, вдвинул на место.
– Эта полная? -Да.
На затворе, где-то на треть длины считая от рукоятки, были чётко выдавлены две латинские буквы – «CZ» и цифра «100». Николай немного поразмышлял над этим, но в голову никаких ассоциаций не пришло и он положил пистолет обратно на камень.
– А я куда полный рожок деть успел – вспомнить не могу. Пару раз вроде бы всего на спуск нажал – и всё, все патроны до единого… Странно даже. Мистика. Хорошо, второй не успел пристегнуть.
– От всего сердца тебе за это большое человеческое спасибо.
– Угу. Как говаривал добрый доктор в «Формуле любви». Болит у тебя?
– Сейчас не так.
Шалва поморщился, и вслед за ним поморщился сам Николай.
– Здорово ты меня напугал. Стонешь и колотишься об меня головой. Я тебя спрашиваю: «Ты как? Ты как?», а ты молчишь.
– Ну, ладно… Я испугался просто. Тогда было здорово больно.
– Испугался, ага… Как начал из пистолета хреначить…
– Ладно тебе.
Осторожно разминая бок под скособоченной и пропитанной засохшей кровью повязкой, любитель стоматологии фыркал себе под нос, как недовольный ассортиментом помойки кот. Поправив, насколько это было можно, тряпку, он, разогнувшись, посмотрел на Николая с некоторым смущением.
– Касательное, – сказал он извиняющимся тоном. – Такое и должно болеть, правда?
– Да, наверное. – Николай пожал плечами: как должен болеть разлохмаченный пулей кусок собственного тела, он представлял себе пока с трудом.
Разговаривать было особо не о чем, не о еде же. Вода, слава богу, была – из устья овражка неспешной струйкой вытекал тоненький ручеёк, несущий в себе лёгкие красноватые песчинки, Один раз, нагибаясь за очередной пригоршней холодной, чуть жестковатой воды, Николай увидел мелькнувшее в образованной веткой микрозапруде тело лягушки, но пить не перестал. Лягушки, насколько он помнил из каких-то детских книг, воду не портили.
Собственно, так они и провели весь этот день. Неспешно переговаривались, лёжа на расстеленных поверх нагревшихся камней строевках и стараясь не затрагивать что-либо, имеющее отношение к еде. Отходили на десяток шагов в глубь овражка к ручью, потом, шаркая ногами, возвращались. Из просвета между ветвями деревьев, растущих почти вплотную друг к другу, было видно галечное русло реки, вдоль которой они сперва бежали, потом ехали, а потом снова бежали вчера. Пейзаж был абсолютно мирный, но выходить на залитое солнечным светом открытое пространство никому из них двоих совершенно не хотелось. Укрытие, в котором они так удачно залегли на день, удалось найти только перед самым рассветом, когда оба уже едва волокли ноги от усталости и напряженного ожидания того, что теперь их в любую минуту могут обнаружить. Последние полчаса Николай всерьез опасался, что помимо всего прочего ему придётся тащить Шалву от реки на себе – но тому, видимо, было легче ковылять самостоятельно, чем получать дополнительную порцию боли, вися на спине не слишком-то и мускулистого товарища.
– Сколько нам до своих осталось, как по-твоему?
Николай, сосредоточенно приглаживающий наполовину оторвавшуюся нашивку с российским трёхцветным флагом на рукаве разложенной сейчас перед носом строевки, поднял голову и прищурился, выискивая солнце в переплетении веток над головой. Только потом, сообразив, о чём его спрашивают, он повернулся к стоматологу.
– Расстояния здесь, конечно, не особо большие в любой конец. Но нам… Знаешь, Шалва, официально говоря – чёрт его знает. Но по моим прикидкам – ночь нормального бега.
– Нормального не получится. – Тот показал пальцем на свой бок и с кривой улыбкой пожал плечами – сам, мол, видишь.
– Даже при этом. Нас машина здорово выручила. И вообще, как говорил упавший с небоскрёба ковбой, пролетая мимо второго этажа: «пока всё идёт неплохо»…
Посмеялись. Потом помолчали оба. Николаю хотелось задать вопрос о том, что чувствует Шалва в отношении убитого чечена-конвоира, но он так и не открыл рот, задумавшись о своих собственных ощущениях. Убитый им водитель машины был вроде бы таким же, как и все остальные, что доказывалось пистолетом в бардачке, но лично он ни самого Николая и никого из тех, кого он знал, не бил, не мучил, не пытал. Так что, с точки зрения собственной совести, сейчас, по прошествии полусуток, когда и машина, и её бывший хозяин остались далеко позади, всё это выглядело не очень красиво. Грязно выглядело, плохо. Совершенно в стиле местных жителей, с которыми Николай ставить себя на одну доску не хотел. А вот пришлось всё же.
Стараясь силой заставить себя отвлечься от противных мыслей методом Скарлетт О'Хара, то бишь пообещав себе подумать об этом завтра, он вгляделся в шевелящиеся губы товарища. Молится, что ли?
Перехватив взгляд, тот улыбнулся и продолжил с полуслова, словно включив звук:
…Я уехал от Фридона и, скитаясь в зной и стужу,
Вместе с верными рабами обошёл моря и сушу.
Но вестями о царевне исцелить не мог я душу,
И подобен стал я зверю, а не доблестному мужу…
– «И подобен стал я зверю…» – повторил за ним Николай последнюю строчку. – Это про нас?
– Про нас, – засмеялся Шалва. – Это было написано столько лет назад, что тогда ещё Москвы не было, не то что России. Нас в школе на двух языках заставляли учить, вот и всплыло. Про себя-то я по-грузински…
Николай слушал лежа, положив голову на руки, и Шалва читал и читал стихи, лишь изредка останавливаясь, чтобы вспомнить одно или два слова.
…Дэвы высекли пещеры посредине этих скал,
Я нашёл их и чудовищ перебил и разогнал,
Но рабы мои погибли, не спустив своих забрал, –
Злобный рок меня, скитальца, снова кровью запятнал…
(Стихи Шота Руставели, перевод Н.Заболоцкого.)
…Я вернусь без промедленья, не останусь долго дома.
Наблюдай, чтоб не скитался витязь в чаще бурелома.
Мне двух месяцев довольно, ведь дорога мне знакома.
Не приду, так, значит, буду я убит ударом грома…
Когда Шалва закончил, они оба долго молчали. Уже начинало холодать, солнце ушло куда-то в сторону и тени ползали по оврагу вместе с ветром, переворачивая и сбивая в кучки сухие листья.
– Всё про то же, что и сейчас, – наконец прервал молчание бывший бригадир. – Про рабов и про то, что надо вернуться.
– Надо, – глухо согласился Шалва. Лицо у него за секунду изменилось, потеряв то высокое, одухотворенное выражение, которое было на нём, когда он читал стихи, и Николай даже пожалел, что вообще сказал эти слова. – Только мы с тобой не особо на Тариэла с Нурадин-Фрид оном похожи…
– Главное – до своих добраться, а там уж разберёмся, кто Фридон, а кто не Фридон. Если в таком темпе пройдём остаток пути и всё, тьфу-тьфу-тьфу, будет нормально, то завтра-послезавтра от этого гадюшника может уже пепла не остаться.
Николай аж зубами заскрипел, настолько яркой и пронзительной была вставшая перед его глазами картина: стальные туши бронетранспортёров среди домов проклятого села, оскаленные трупы моджахедов вдоль испятнанных пулями стен и треск огня, пожирающего всё вокруг.
– Я знаешь, что хотел сказать… – он начал говорить, ещё держа эту картинку перед глазами, и пришлось коротко мотнуть головой, чтобы сбросить её на время. Это удалось. Пока. -…Меня жутко одно обстоятельство злило всё время. Глупость, конечно, но…
Шалва смотрел молча, не торопя, и Николай пожав плечами, стал говорить дальше.
– Я всю жизнь гитару любил, хотя сам играть не умею и научиться не смог – ну, способностей даже малейших нет. Но вот как-то слушаю я радио, и там такая мелодия идёт… – он сделал движение пальцами обеих рук, как будто перебирал струны. – Невероятное исполнение было, такая музыка! И я не знаю, кто это. Ну, там передача закончилась, не назвали, естественно, кто это был, а я всё мучаюсь. Неделями ходил, размышлял – кто так мог сыграть. Пако де Лусия – но все-таки не очень похоже, к тому же я его всего знаю, так что не то. Сеговия? Он виртуоз, но такой сухой, что сразу чувствуешь… Ди Меола ближе к Сеговии, Пако Пена не дотягивает, Маноло Санлукар, Батиста, Лео Котке, который совсем иначе играет, – хожу, как дурак, и перебираю всех. Решил, что это наш Горячев, но чёрт его знает, как оно на самом деле… Я сначала помнил, какой это день был, какая станция, и хотя вроде бы понимал, что никогда не узнаю, но как-то приятно было думать, что могу позвонить, выяснить что-то, и мне скажут – кто это был. А здесь я осознал как-то сразу, что это всё, что никогда даже малейшего шанса у меня не появится узнать, кто это играл, и так стало больно… Я понимаю, что ерунда, что вокруг настоящее горе, и смерть, и ребят убивали, но…
